Филон Александрийский.

 Филон Александрийский. Иллюстрация с сайта
http://planeta.rambler.ru/users/darbi2006/33438839.html

Филон Александрийский (ок. 20 до н.э. – ок. 50 н.э.), еврейский мыслитель, глава еврейской общины в Александрии (Египет), автор множества сочинений, большая часть из которых дошла до нас на греческом языке, а некоторые – в армянских переводах. Филон был современником Иисуса и Павла. Его сочинения – ценный источник сведений о еврейской диаспоре в эллинистическом окружении. Интерпретируя Писание, Филон использовал аллегорезу – способ толкования древнего текста (будь то гомеровского или библейского), при котором комментатор наделяет его слова, понятия и образы произвольными смыслами, придавая тексту характер иносказания. Филон трактует встречающиеся в Писании имена собственные аллегорически, как отвлеченные понятия греческой философии, преимущественно пифагореизма, платонизма и стоицизма. Например, Адам – это человеческий разум, Ева – чувственное восприятие, Ханаан – юность, а Египет – чувственность; Каин олицетворяет красноречие при необоснованных доводах, а Авель, напротив, обоснованные доводы, выраженные косноязычно. В ходе такого аллегорического толкования Филон совмещает несовместимое – Священное Писание евреев, основанное на божественном Откровении, с идеями греческой философии, создавая прецедент для последующей христианской и еврейской теологии.

Трактаты Филона подразделяют на несколько категорий. Толкование – группа сочинений, посвященных определенной теме; другая группа, Аллегории священных законов, состоит из трактатов, выстроенных на разборе ряда библейских стихов. Существует взгляд, что Толкование написано для язычников, а Аллегории для евреев, но некоторые ученые оспаривают эту точку зрения. Третья группа, Вопросы и ответы к книгам Бытия и Исхода, содержит разрозненные аллегорические толкования, являющиеся скорее предварительными заметками, чем законченными произведениями. Четвертая группа включает в себя инвективу Против Флакка, осуждающую римского префекта Авилия Флакка в Александрии за попустительство антиеврейским выступлениям в 38 или 39, Посольство к Гаю – сообщение Филона о своем участии в миссии, направленной александрийскими евреями к императору Гаю Калигуле в Рим с обвинениями против Флакка. Трактат О свободе мудреца является важным источником сведений о жизни ессеев, а сочинение О созерцательной жизни описывает в чем-то сходную с ессеями отшельническую секту египетских евреев – терапевтов.

Филон был не столько философом, сколько писателем-дидактиком, использовавшим философию во всем ее богатстве. Для него характерны повторы и отступления; систематическое изложение идей ему чуждо.

Наиболее значительным для последующего развития христианской теологии и философии явилось представление Филона о Логосе, имманентном («присущем этому миру») разуме трансцендентного («за пределами этого мира») Бога. Существует сходство этого Логоса с Логосом Евангелия от Иоанна, а также ряда ранних христологических сочинений.

Использованы материалы энциклопедии "Мир вокруг нас".

---

Филон Александрийский – отец христианства

Введение

Филон Александрийский или Геренний[1] Филон иудей (приблизительно 20 г. до Р. Х. – 50 г. по Р. Х.) – выдающийся представитель еврейского эллинизма, центром которого была Александрия.

«Город, построенный в дельте Нила Александром Великим (332 г. до н.э.), стал на пороге новой эры крупнейшим культурным и деловым центром Ближнего Востока. Процветанию Александрии способствовали евреи и греки. Евреев там с момента основания города благосклонно поселил Александр, и условия их жизни в Александрии при воцарившихся потом Птолемеях[2] оставались едва ли не самыми благоприятными в древнем мире. Эти властители, столкнувшись с традициями старейшей цивилизации на Земле, не настаивали на своей македонской самобытности и, по примеру Афин, поощряли науки и искусства…       <…>

…Маккавейские войны заставили евреев еще шире распространиться по древнему миру в поисках очагов спокойствия. Египет, относительно спокойный, как мы помним, был важным полюсом притяжения для евреев, бегущих из разрушающейся империи Давида и Соломона. Непрерывные войны и восстания, потрясавшие Сирию во времена Селевкидов[3], заставляли евреев бежать не только в дельту Нила, они стремились куда угодно, лишь бы там можно было жить тихо и размеренно. Римский географ Страбон[4] писал о результатах этого процесса: «Едва ли можно найти на земле такое место, где бы не было этого племени и которым бы оно не овладело». К Александрии это относилось в наибольшей степени!..             <…>

Грубых попыток повлиять на каноны еврейской религии греческие властители из династии Птолемеев в Александрии не предпринимали. Но, благодаря греческому духу и облику города, в нем возникли благоприятные условия для появления среди самих евреев глубоких и самостоятельных мыслителей, выходящих за рамки слепого выполнения всех 613 повелений и запретов ортодоксального иудаизма.       

Александрия богатела, украшалась великолепными зданиями и славилась необычайным оживлением умственной жизни. Еще Птолемей Первый основал в ней знаменитый музей с крупнейшей александрийской библиотекой. Там были прекрасные помещения для ученых, художников и поэтов, со всех концов света съезжавшихся в этот храм наук и искусств.

Город быстро оказался «столицей» еврейской диаспоры. Они жили самостоятельной общиной, которой управлял алаварх – глава совета старейшин. Признавая главенство Иерусалимского Храма в организации религиозной жизни всех евреев, александрийская община, тем не менее, в 150 г. до н.э. построила свой храм в точном соответствии с планом скинии Моисеевой. В начале первого века число евреев в Александрии достигло полумиллиона» (Л – 1).

Здесь, всего через десять лет после того, как Октавиан Август, покончив с Антонием и Клеопатрой Седьмой, начал закладывать основы гражданской и экономической организации Римской империи на грядущие полтысячелетия, и родился Филон. «Родители – богатые, благочестивые, но космополитичные александрийские евреи – дали мальчику классическое греческое образование. С детства, впитав дух стремления к ясности и постижению истины, Филон не только любовался широкими бульварами и великолепными зданиями своего города, но с жадностью впитывал всю мудрость мира, запечатленную в книгах величайшей в мире библиотеки. В отрочестве «проглотив» всю греческую литературу, он сохранил глубокое иудаистское благочестие» (Л– 1).

Часть. 1. О посольстве к Гаю.

Филон, глава иудейского посольства

Скорее всего, Филон так бы и прожил свою жизнь, как достопочтенный гражданин Александрии, вероятнее всего был бы избран в совет старейшин и может быть  стал бы алавархом, как его брат Александр. Об этом можно судить по тому, что он был избран еврейской диаспорой Александрии руководителем посольства от еврейской диаспоры к императору Калигуле.

Но он вошел в церковную историю христианства. И случилось это, когда ему было уже около шестидесяти лет. В «Церковной истории» Евсевия Памфила[5] читаем: «При Гае[6] стал известен очень многим Филон, человек весьма замечательный не только среди наших, но и среди людей, получивших греческое образование. Он происходил из древнего еврейского рода и ни в чем не уступал тем, кто по своим обязанностям был известен в Александрии. Сколько и какого труда вложил он в изучение наук, относящихся к вере и отечеству, видно на деле каждому. Как он был силен в философии и в свободных искусствах, знакомства с которыми требует греческое воспитание, об этом и говорить нечего. С особым усердием изучал он Платона и Пифагора и, говорят, превзошел в этом всех своих современников» (Л – 2, кн. 2, гл. 4, § 2 – 4).

Следовательно, что-то случилось в жизни Филона в этот период его жизни, что кардинальным образом изменило его взгляды на окружающую его действительность. Евсевий, ссылаясь на Иосифа Флавия, начинает свое повествование о Филоне с момента, когда в Александрии произошел очередной раздор «между тамошними иудеями и греками; от каждой стороны было выбрано по три посла, которые и предстали перед Гаем. От александрийцев одним из послов был Апион; он весьма поносил иудеев и, между прочим, говорил, что они не хотят воздавать почестей кесарю: все подданные Рима воздвигают Гаю алтари и храмы и вообще обращаются к нему, как и к другим богам, и только евреи считают зазорным ставить ему статуи и клясться его именем. Апион высказал много тяжких обвинений, надеясь – и не без основания, – что Гай выйдет из себя. Филон, глава иудейского посольства, человек во всех отношениях знаменитый, брат алаварха Александра, хорошо знакомый с философией, хотел выступить и опровергнуть эти обвинения» (Л – 2, кн. 2, гл. 5, § 2 – 4).

Но в Риме все произошло не так, как рассчитывал Филон.

Встреча с Гаем.

Уже после первой встречи с императором он почувствовал, что происходит, что-то не ладное: «он нас приветствовал у Тибра, на равнине (он как раз выходил из садов, оставленных ему матерью): ответив на наше приветствие, он жестом руки обозначил свое благоволение и выслал к нам начальника посольской службы по имени Гомил: мол, самодержец сам выслушает вас при удобном случае. И тут все вокруг стали нас поздравлять, как будто дело уже решилось в нашу пользу; и наши тоже обрадовались – те, кто был обманут пустыми посулами. Но я считал, что понимаю больше, ибо и возрастом, и образованностью превосходил прочих, и был встревожен, а не обрадован: «Но почему же, – говорил я сам себе, взывая к своей способности рассуждать разумно, – почему он, при таком стечении послов почти со всего света, сказал, что выслушает нас? Чего он хочет? Ведь он отлично знает, что мы – евреи, которым и избегнуть унижения – уже успех. Но думать, что повелитель из иного племени, и юный, и самовластный отдает нам предпочтение, – это безумие! Нет, похоже, что он взял сторону другой части александрийцев, им отдал предпочтение и обещал не медлить с решением, если только он не вовсе оставил мысль о справедливом и беспристрастном суде, став для них защитником, а для нас – обвинителем» (Л – 3, гл. 28).

Но только на официальном приеме Филону и членам его делегации пришлось с полной мере испытать на себе «всю меру страсти Гая к собственному обожествлению».

«Стоит вспомнить и о том, – рассказывает он, – что мы увидели и услыхали, когда явились судиться за наши гражданские права[7][49]. Еще с порога мы поняли – по взгляду и движениям его, что не к судье пришли, но к обвинителю, который к нам даже враждебнее, чем противники. Вот что был должен сделать судья: устроить заседание с участием самых достойных лиц – ведь разбиралось дело чрезвычайной важности, о котором молчали четыре сотни лет и только теперь возбудили против тысяч и тысяч александрийских евреев; по обе стороны от судьи должны были стоять тяжущиеся со своими защитниками, а он должен был выслушать по очереди обвиненье и защиту и дать каждой стороне говорить положенное время, потом удалиться с заседателями на совещанье и обсудить, какое решение они (руководствуясь самыми справедливыми соображениями!) вынесут и объявят во всеуслышание. Но это был неумолимый, властный и капризный тиран: он, разумеется, не сделал ничего из только что описанного мною, а послал за смотрителями двух садов, принадлежавших Меценату и Ламии[8][50] (эти сады лежат поблизости друг от друга и от города, и здесь Гай провел три или четыре дня, ибо именно здесь собирался устроить представленье перед нами и на беду всему нашему народу), и распорядился открыть все свои поместья: хочу, мол, провести тщательный осмотр каждого.

Когда нас привели к нему, мы, только взглянув на него, тотчас же, как нельзя более скромно и почтительно опустили очи долу и приветствовали, именуя «самодержцем Августом». Ответ его был столь приветлив и человечен, что мы решили: «Погибло все – и наше дело, и наша жизнь!» Глумливо и с издевкой он сказал: «Вы что, богоненавистники? Уже весь мир признал меня богом, а вы не верите и богом не зовете?» И воздевши руки к небу, он произнес такое обращение, которое даже слушать нечестиво, не то что пересказывать. Какая радость тут охватила послов противной стороны – они решили, что выиграли дело, и принялись размахивать руками, приплясывать и благословлять Гая, называя его именами всех богов.

Увидев, как радуется Гай, когда обращаются к нему как к существу сверхчеловеческой природы, известный кляузник Исидор[9][51] сказал: «Владыка, ты еще больше возненавидишь этих людей и все их племя, если узнаешь, сколь они враждебны и непочтительны к тебе: все люди приносят благодарственные жертвы богам за то, что они хранят тебя, а эти (я разумею всех евреев) даже помыслить не могут о жертвоприношениях!»

Тут мы вскричали в один голос: «Нас оболгали, господин, мы приносили жертвы и даже гекатомбы, и мы не просто окропляли кровью алтарь, унося мясо домой, чтобы вкусить его, устроив пир, как это обыкновенно делают другие, – нет, мы жертвенных животных целиком предавали священному пламени и не однажды, но трижды[10][52]: первый раз, когда ты принял верховную власть, второй, когда избавился от тяжкой болезни – той самой, которой вместе с тобою страдал весь мир, а третий, когда мы уповали на победу в Германии». «Допустим, – сказал он, – это правда, вы приносили жертвы, но не мне, хотя бы и ради меня. Так что в этом пользы? Не мне же вы приносили жертвы».

Услышав эти слова вдобавок к первым, мы глубоко содрогнулись, и это внутреннее содроганье вышло наружу дрожью. А Гай, произнося все это, расхаживал по своим поместьям, осматривая мужские и женские покои, все помещенья в нижних и верхних этажах, словом, все, и распоряжался: тут плохо отделано, тут надо сделать так-то и так-то, и больше роскоши!..      <…>

…Так все было разорвано, расчленено, и, можно сказать, разбито, и сокрушено; мы отступились: сил больше не было, все было безнадежно – лишь смерть мы видели перед собой; и наши души уже не обретались в нас, но от мучений вышли из тела, чтобы припасть с мольбой к истинному Богу, да утишит он гнев того, кто этим именем зовется ложно. И Бог, вняв нашим жалобам, обратил душу Гая к состраданию, и тот, смягчившись, сказал: «Мне кажется, что эти люди скорее несчастны, чем порочны, и лишь по неразумию своему не верят, что я божественной природы». И с этими словами он удалился, велев уйти и нам.

Вот что это был за театр и одновременно тюрьма вместо суда: свист, улюлюканье, насмешки, тяжелая брань – все как в театре; удары, проникающие до самых внутренностей, пытки, мучения души, не могущей перенести ни богохульств, ни угроз, исходящих от столь могущественного самодержца, который мстил не за другого (об этом он легко забыл бы!), но за себя и страсть свою к обожествлению, которого, он понимал, одни лишь евреи не могли признать и подписаться под ним – все как в тюрьме» (Л – 3, гл. 44 – 46).

Можно предположить, что увиденное в Риме и сама встреча с Гаем заставили Филона по-новому взглянуть на происходящее, особенно после того, как он пережил состояние глубокого стресса, считая, что настал конец его жизни и жизни его товарищей: «мы глубоко содрогнулись, и это внутреннее содроганье вышло наружу дрожью».

Власть в Империи.

Филон, привыкший сам анализировать как философ исторические процессы, по моему мнению, не мог простить себе того, что он вообще мог попасть в такую непредвиденную ситуацию, когда их жизнь была спасена, возможно, только тем, что  24 января 41 г. по Р.Х., Гай был найден убитым в своем дворце.

Еще находясь в Риме, в ожидании приговора  Филон проанализировал и описал «в пяти книгах о том, что случилось с иудеями при Гае, подробно изображая безумие Гая, провозгласившего себя богом и в свое царствование непрестанно издевавшегося над людьми. Рассказывает он о бедствиях иудеев при нем и о своем посольстве в Рим, куда он был отправлен с ходатайством за своих александрийских единоплеменников; о том, как, защищая перед Гаем отечественные законы, он был в ответ только злобно осмеян» (Л – 2, кн. 2, гл. 5, § 1).

О Флакке.

Так в книге «Против Флакка» Филон раскрывает причину веры иудеев в верховную власть ставшего уже самодержавным Рима. Прежде всего, он связывает ее с историй, которая произошла с наместником Египта Флакка.

Он принадлежавший свите Тиберия[11], был назначен наместником Александрии и Египта после кончины своего предшественника. «Он обладал многими приметами исключительной натуры: настойчивостью, упорством, острым умом, последовательностью в решениях и поступках, готовностью к беседе и способностью увидеть за словами суть дела. Он быстро входит во все дела египтян, а ведь они весьма сложны и запутанны, так что даже те, кто был посвящен в них с давних пор, вникали с трудом. Помощников у него было без счета, ибо даже мельчайшего дела не оставлял он пристальным своим вниманием, так что не только превзошел всю эту премудрость, но вследствие своей вдумчивости и деловитости сам стал наставником своих недавних учителей. Считать доходы и распоряжаться ими он умел отлично, но не в этих делах, важных, конечно, и необходимых, проявлялась властная его натура, а сам он откровенно являл все признаки личности сильной и царственной: держался он с большим достоинством и важностью, ибо гордость в высшей степени украшает правителя; разбирал вместе с высокопоставленными лицами только значительные дела; осаживал не в меру кичливых; не допускал, чтобы всякий сброд объединялся для противостояния властям; запретил сообщества и союзы, где жертвоприношенья были только прикрытием пирушек и дела решались на пьяную голову, а всех участников взнуздал как следует. Потом, когда его трудами и город, и вся страна исполнились законопослушания, он принялся мало-помалу, но тщательно и неуклонно подтягивать армию: муштровал пехоту, конницу, легковооруженные войска; внушал полководцам, что, отбирая жалованье у своих воинов, они толкают их тем самым на разбой и грабежи; каждого воина учил исполнять свой долг в соединении с заботою о том, что он стоит на страже мира…            <…>

…Флакк был у власти шесть лет, и первые пять лет, пока Тиберий был жив, он хранил мир и правил столь деятельно, что превзошел всех своих предшественников. Но на шестой год, когда Тиберий скончался и скипетр самодержца достался Гаю, Флакк стал выпускать из рук бразды правленья – или потому, что скорбел по Тиберию (а то, что он горевал по умершему как по самому близкому человеку, было ясно: унынье, слезы, ручьями бегущие из глаз, как будто из открывшихся в них источников); или потому, что питал неприязнь к преемнику Тиберия из-за глубокой преданности его родным, а не приемным детям; или потому, что вспомнил, как вместе с другими нападал на покойную мать Гая, когда ей предъявляли обвиненья, ставшие причиной ее гибели, и страх перед расплатой заставил его забыть служебный долг. Впрочем, какое-то время он крепился, еще не выпуская вожжи из рук, но когда он узнал, что внук Тиберия и дольщик верховной власти убит по приказу Гая, то просто рухнул, сраженный этим роковым несчастьем, лежал, не размыкая уст, я хуже того – рассудок совершенно отказался ему служить» (Л – 4, гл. 1 – 3).

Вследствие этого или других причин, но Авилий Флак вслед за Сеяном[12] продолжил преследование евреев. «Правда, обидеть весь народ, как сделал тот, он оказался не в силах, ибо не обладал могуществом Сеяна, но уж тех, до кого добирался, терзал страшно, не разбирая, кто перед ним. Впрочем, даже если его нападки казались избирательными, то распространялись на всех, главным образом благодаря искусству Флакка, а не силе, ибо если человек по природе своей деспотичен, но слаб, ему на помощь приходит изобретательность» (Там же). Все попытки еврейской диаспоры Александрии передать Тиберию через Флакка свое постановление о воздаянии Гаю всех почестей, которые только были возможны и дозволялись законами, оканчивались безрезультатно. Это противоречило, как считали евреи, политике Тиберия и его приемника Гая, и, следовательно, Флакк сознательно нарушал Закон.

Таким образом, Филон видел, что, с одной стороны, складывающейся вертикаль административной власти Римской империи на местах добилась того, что «вся страна исполнились законопослушания», но с другой стороны, ее представители на местах «сознательно преступали Закон».

Но была возможность, как думали евреи, в том числе и сам Филон, добиться того, что бы преступивший закон, понес заслуженное наказание за преступления такого рода от высшей власти Рима, которая стояла на страже Закона. И действительно, справедливость восторжествовала, когда, наконец, минуя наместника через царя Агриппу[13] постановление еврейской диаспоры Александрии, было передано адресату. «При этом Агриппа, передавая постановление, сопроводил «словами извиненья за задержку: мол, евреи вовсе не медлили постичь науку преклоненья перед домом благодетелей, напротив, с самого начала стремились показать, что превзошли ее, но происки наместника лишили их такой возможности» (Л – 4, гл. 12). После чего последовал арест, и казнь Флакка.

Тиберий и Гай.

Поэтому вера в возможность высшей власти Рима восстановить справедливость, в части нарушенного на местах Закона, было у Филона и у всех иудеев настолько твердо, что,  увиденное в Риме, повергло Филона в шоковое состояние, – он не только увидел еще более удручающую картину деспотии власти, но испытал ее на себе.

Тем не менее, как человек здраво рассуждающий, он, видя значительные преимущества единовластья императора, анализирует причины нравственного «падения» носителей такой власти, что, по его мнению, и дестабилизирует всю систему самодержавия. Этот анализ, уже в рамках всей Римской империи, он и пытается раскрыть в книге «Посольство к Гаю».

С установлением в Риме императорской власти Тиберия, который «за двадцать три года, что нес бремя власти над сушей и над морем, не оставил ни единого семени войны ни в эллинской, ни в варварской земле, а мир и сопутствующие ему блага до самой кончины своей раздавал нескудеющей рукой и щедрым своим сердцем. Или родом уступал он? Да нет, он был рожден от благороднейших родителей. Или образованностью? Но кто из столь же высоко вознесенных мог превзойти его умом и красноречием? Или возрастом? Но какой же царь и какой самодержец достиг более счастливой старости? Впрочем, прозванье старца он стяжал уже в молодости, так все благоговели перед его умом. А как же тот, кто превозмог человеческую природу, достигнув всех возможных добродетелей, кто первым был назван Август, как в силу величия его самодержавной власти, так и в силу нравственного совершенства, получив этот титул не по наследству как часть общего жребия, нет, в самом себе он нес зерна священного поклонения, доставшегося и его преемникам[14][22]? Его, кто тотчас овладел смутными и запутанными обстоятельствами, лишь только взял на себя заботу о государственных делах? Ибо материки и острова тогда вступили друг с другом в борьбу за первенство, имея правителей и покровителей из римлян, причем весьма влиятельных; кроме того, Европа с Азией вступили во взаимный спор о том, чья власть сильнее: народы обеих поднялись от самых крайних пределов и тяжко двинулись войною друг на друга по всей земле и морю, так что весь род человеческий чуть было сам себя не истребил, когда бы не один – человек и правитель, Август, достойный именоваться «отвращающий зло». Таков он, Цезарь: он успокоил бури, которые поднялись со всех сторон, он излечил болезни, которыми страдали равно греки и варвары; болезни эти прошли от юга до востока, промчались на запад и на север, обильно засевая все пространство злыми семенами. Таков он, Цезарь: он не только ослабил путы, коими был обвит мир, но сбросил их. Таков он: покончил с войнами, как явными, так и тайными, причина каковых – разбойничьи набеги. Таков он: избавил море от пиратских судов, пустив по нему великое множество торговых кораблей. Таков он: дал свободу всем городам, привел хаос к порядку, укротил враждебные и дикие народы, обустроив их жизнь, Элладу расширил многими Элладами, а варварские земли в главнейших частях настроил на эллинский лад. Все это сделал он, страж мира, дающий всем по нуждам их. Он не скупился на добрые дела – берите все! Он за всю жизнь не утаил ничего доброго или прекрасного» (Л – 3, гл. 21).

То же вроде продолжалось и при приемнике Тиберия Гае, «когда он восприял власть надо всем миром, не мятежным более, но пребывающим в благодати, все части коего были слажены и созвучны…    <…>

И всем это было в радость – и римскому народу, и всей Италии, и племенам азийским и европейским. Ведь ни один из самодержцев – предшественников Гая – не вызвал такого восторга, причиной коего была отнюдь не надежда на обретенье благ для общества и для себя и на обладанье ими, нет, все полагали, что удача к ним повернулась полностью – удача, готовая разразиться счастьем.

Да, в те поры, что был ни город – то алтари, святилища и жертвоприношенья, белые одежды, цветы в кудрях, и радостно сияющие лица, и благость, в них светящаяся, и празднества, и всенародные собранья, и состязанья Муз, и конские ристанья, гулянья, флейты и кифары ночь напролет, услады и всевозможные наслаждения для каждого из чувств. В те поры богатые не подавляли бедных, безвестных – знаменитые, заимодавцы – должников, хозяева – рабов, то время всех уравняло, так что Кронов век – тот, о котором пишут поэты, – уже не казался вымыслом и сказкою: все было цветенье и изобилие, спокойствие и безмятежность, веселье сердца от утра до утра, везде и всюду, не прерывавшееся семь первых месяцев…» (Л – 3, гл. 22).

И когда Гай на восьмом месяце своего правления был поражен тяжким недугом, «люди оставили привычку к роскошествам и сделались угрюмы; в печальное раздумье погрузился каждый дом и каждый город, и общая печаль равнялась весом недавней радости. Ибо весь мир занемог вместе с Гаем, страдая, однако, куда сильней: ведь Гаева болезнь терзала лишь его тело, а общий недуг затронул все – спокойствие души, покой страны, надежды, право на блага и вкушенье оных. Ибо мысли вертелись вокруг одной оси: как много зла рождается безвластьем, и сколь оно ужасно – голод, войны, опустошенья, грабежи, потеря состояния, плен, страх рабства или смерти, и как неисцелимо это зло, если не прибегнуть к единственному снадобью – выздоровленью Гая.

Так вот, как только Гаю стало легче, слух об этом тотчас донесся до самых дальних рубежей, ибо молва – отличная бегунья, и каждый город пришел в волненье и жаждал уже лучших новостей, покуда, наконец, не принесли благую весть: Гай совершенно здоров; и тут все вновь возрадовались сердцем, и каждый остров, каждый материк счел спасенье Гая собственным спасеньем. И не упомнить, чтобы еще в какой-нибудь земле когда-нибудь какой-нибудь народ так радовался обретенью властителя или его спасенью, как радовался мир и воцаренью Гая, и его исцелению. Казалось, что все сейчас только обратились от жизни стадной и животной к законам и порядкам, общим для всех, или, оставив уединенное житье в пустынях и предгорьях, поселились в городах за крепкими стенами, как будто некий пастырь или вожак, их укротивши, собирает в стадо, и вся их жизнь попадает под некую опеку; все ликовали…           <…>

И вот, по прошествии совсем недолгого времени тот, кто почитался спасителем и благодетелем, как бы изливающим чистые потоки благ на Азию с Европой, чтобы вечным было счастье всех и каждого, переменился круто, и, закусивши, как говорится, удила, стал дик и неистов, или, скорее, просто открыл свою жестокость, прежде умело скрываемую под маскою притворства. Ибо двоюродного брата, оставленного ему в соправители, коему самой природой было положено стать преемником власти (ведь он был родным внуком Тиберия, а Гай – приемным), он убивает: мол, тот злоумышлял против него, хотя сам возраст несчастного свидетельствовал об обратном – он только вышел из детства[15][5]. И люди говорили, что проживи Тиберий еще немного, и Гая, подпавшего под страшные подозренья, устранили бы, а кровный внук Тиберия стал бы единственным правителем и наследником дедовой власти. Но рок унес Тиберия, и замыслам этим не дано было осуществиться, а Гай считал, что, преступив границу права и справедливости по отношенью к соправителю, он все же избегнет обвинений, если поведет сраженье хитро и умело» (Л – 3, гл. 2 – 4).

Главной причиной нравственного падения носителей власти империи Филон считает неограниченность этой власти ни в чем, порой доходящую до безумия.

Обожествлении власти.

В своем неумеренном честолюбии Гай решил переступить границы человеческой природы – и переступил их в своем рвении стать богом в глазах людей.

В безумии своем он рассуждал: «Вот пастухи – те, что пасут быков, и коз, и прочий скот, они ведь сами не козы, не быки и не бараны, а люди; их участь счастливее, устройство совершеннее. Так точно и я, пасущий лучшее из стад – род человеческий, – отличен ото всех, и людям я неровня, нет, моя участь куда значительней и сродни божественной». Поселив такую мысль в своем уме, глупец поверил в глупый вымысел как в самую правду. Когда же он собрался открыть перед всеми безбожное свое обожествление, то попытался быть последовательным и словно по лестнице, ступенька за ступенькой, поднялся на самый верх.

«Сначала он стал уподобляться так называемым полубогам – Дионису, Гераклу, Диоскурам, а Трофония, Амфиарая, Амфилоха[16][12] и им подобных вышучивал за их прорицания и тайные обряды, сравнивая их могущество с собственным» (Л – 3, гл. 11).

 «Потом яд бешенства в его крови и ум, смешавшийся и сбившийся, повлекли его дальше: оставив далеко внизу полубогов, он замахнулся на культы тех, кого почитали еще более могущественными и чья природа была целиком божественной – Гермеса, Аполлона и Ареса» (Л – 3, гл. 13).

Но и это, в конце концов, показалось ему малым, «видно, желанье слепо, особенно в соединении с тщеславием и жаждой первенства при неограниченной власти; все это и стало для нас, счастливых прежде, погибелью. Ибо на одних только евреев он взирал с подозрением, так как только они избрали себе совсем иное направленье жизни и совсем иному были обучены с пеленок родителями, воспитателями и наставниками и, главное, самими священными законами, а кроме них – неписаными правилами жизни: чтить единого Бога, Отца и Создателя Вселенной. А вот все прочие – мужи и жены, города, народы, земли и страны света, словом, весь мир – хоть и стенали, глядя на происходящее, однако льстили Гаю, превознося сверх меры и тем, питая его спесь. Иные даже ввели в Италии варварский обычай падать ниц, уродуя тем самым благородный облик римской свободы» (Л – 3, гл. 16).

Власть и иудаизм.

И в этом своем безумии Гай возможно также как и Тиберий, обратил внимание на веру евреев в единого Бога, которая как никакая другая религия могла оправдать замену «римской свободы», единовластным имперским правлением.

Но Тиберий, как можно предположить, пытался постепенно «войти» в эту веру. Он ревностно «заботился об упрочении римлян и всех других народов, а почести принимал не для того, чтобы истребить чьи-либо законы и установленья, но следуя величию власти, коей естественно быть почитаемой. И мы можем доказать неопровержимо, что его никогда не возбуждали и не тешили непомерно раздутые почести: во-первых, он не желал именоваться богом, а если кто-нибудь так называл его – негодовал, а во-вторых, он одобрял евреев, у которых, как было ему доподлинно известно, такие вещи вызывали отвращение. Как выражалось это одобренье? Тиберий прекрасно знал, что большую часть Рима за Тибром населяют евреи. Это были римские граждане, по большей части вольноотпущенники; в Италию они попали как пленники, хозяева дали им вольную, и [никто] не вынуждал их нарушить хоть один обычай предков. Еще он знал, что у них есть молельни и что собираются они там главным образом в священную субботу, когда евреи все вместе обучаются философии предков. Он знал и то, что вырученные от первин деньги они собирают как священные и отправляют в Иерусалим, чтобы там их посланцы совершили жертвоприношения.

Однако он не выдворил их из Рима и не лишил римского гражданства за то, что они продолжали бережно хранить другое свое гражданство, не принял меры против их молелен, и не мешал их сборищам для наставления в еврейских законах, и не препятствовал жертвованию первин, напротив, он так благоговейно чтил веру, что едва ли не при участии всего семейства украсил наш храм роскошными дарами и приказал, чтобы отныне и во веки веков приносились там каждодневные жертвы из его личных средств как дань Всевышнему; эти жертвы приносят и поныне и всегда будут приносить, всем объявляя, каким должен быть истинный самодержец.

И вот что еще удивительно: во время ежемесячных государственных раздач он никогда не ущемлял евреев в их правах на блага, напротив, если даже раздача выпадала на священную субботу, когда не дозволяется ни брать, ни отдавать, ни вообще хоть как-нибудь участвовать в обычной жизни, особенно в делах, сулящих наживу, раздатчики по приказу самодержца сохраняли эти знаки человеколюбия, положенные всем, до следующего дня.

А потому, если кто-то где-то и не питал в душе расположенья к евреям, то во всяком случае остерегался нарушать какое-либо из их законных установлений, и при Тиберий, конечно, все было неизменно, хотя в Италии все было смутно, пока Сеян готовил нападенье[17][26], ибо Тиберий узнал тотчас же после смерти Сеяна, что обвинения против евреев, населявших Рим, были ложью и клеветой – их измыслил Сеян, желавший покончить с народом, который, он знал, пойдет наперекор нечестивым решеньям и деяньям, один или во главе прочих, и встанет на защиту самодержца, которому грозит предательство.

И вот он обязал своих наместников в каждой из вверенных им областей успокоить наш народ – мол, не все наказаны изгнанием, но только виновные, и велел не трогать наших обычаев, но даже считать, что люди эти, миролюбивые по своей природе, и их законы, стоящие на страже устойчивости и порядка, – залог благополучия для римлян». (Л – 3, гл. 23 – 24)

Гай же в отличие от Тиберия решил еще при своем правлении подменить единого Бога евреев, подставив вместо его себя. Он приказал поставить в Иерусалимский Храм огромных размеров статую в честь Гая-Зевса. Но увидев мощное сопротивление этому, он понял, что одномоментным актом осуществить это не удастся и  стал готовить большую войну против евреев. «Он вырвал из своей души всякую снисходительность и ревностно стремился к беззаконию: почитая законом самого себя, Гай отменил все прочие законоуложения как пустые словеса. Он всех нас записал в рабы и не просто в рабы, а в низшее рабское сословие, а наш правитель стал нашим хозяином». (Л – 3, гл. 17) Начались массовые истребления и гонения евреев по всей Римской империи, во времена которых, Гай  постепенно стал прибирать к рукам ненавистные ему их молельни. Начав с Александрии, «он разместил в них свои изображения и статуи (позволив это делать другим, он просто водружал их чужими руками), а Храм в Священном Городе, который последний, оставшийся нетронутым, считался прибежищем святости и благочестия, он постепенно приспосабливал и видоизменял, превращая в свое собственное святилище, чтобы объявить его храмом Гая-Зевса Новоявленного» (Л – 3, гл. 43).

Безграничная власть императоров, которая, с одной стороны, уже начала уродовать «благородный облик римской свободы» тем, что начали попираться ее законы. А с другой стороны, видит оправдание своих действий в их, иудеев святая святых законе отцов, и начинает делать попытки приспособить его к своей власти, тем самым, запустив необратимый процесс разрушения, который затронет не только устои Рима, но и всех народов, входящих в империю.  Филон сравнивает этот процесс с постройкой, в которой «стоит только вынуть один камень, и все, что кажется прочным, распадается и рушится, обваливаясь в появившиеся пустоты. Но тут сдвигался с места не камешек, но глыба: из тварного и смертного состава человеческого был вылеплен образ Бога, чтобы казался он нетварным и неподверженным гибели, и это евреи сочли худшим из всех безбожных дел, ибо скорее Бог мог стать человеком, нежели человек – Богом, не говоря о том, что были тут иные тяжелейшие грехи – неверие и неблагодарность к Создателю Вселенной, который своею волею щедро и обильно изливает блага, не обделяя ни части мироздания» (Л – 3, гл. 16) .

Мы не можем сказать, как глубоко Филон анализировал происходящие на его глазах исторические процессы, но то, что он заботился, в первую очередь, о выживании в этом процессе своей религии и своего народа, не может вызывать сомнений.

Можно предположить, что он понимал и принимал неизбежность самодержавия, и что действительно только его религия может удерживать в гармонии эту безграничную власть. С одной стороны, иудаизм как религия единого Бога (моно религия), удовлетворяла бы тщеславию высшей иерархии такой власти, а с другой, внушал благоговейный страх перед могуществом этого единого Бога, через суд которого, проходят все земное при переходе в жизнь вечную.

Понимал Филон и то, что «глыба» в своем стремлении к безграничной власти, сметет все и всех, кто встанет на этом пути, и в первую очередь носителей идеологии такой моно власти. Понимал и то, что сохранить свою религию, можно будет только если, сломав рамки «избранности», сделать ее религией наднациональной.

Но вот сможет ли его народ принять неизбежную ломку границ этой «избранности»?

Филон, видимо, сделал попытку разъяснения своей позиции, скорее всего среди старейшин римской диаспоры, но наткнулся на непонимание. Несмотря на то, что «поводы у них были весьма убедительные, да и сопротивления они ни в ком бы не встретили, однако никаких нововведений в молельнях сделано не было, и соблюдалась буква закона» (Л – 3, гл. 23).

Это непонимание единоверцев, могло, в конечном счете, привести к тому, что полностью могли быть стерты с лица земли их государство, их святыни, в том числе, их «святая святых, – Иерусалимский храм. А так и произошло на самом деле, менее чем через сто лет после описываемых событий, государство Израиль прекратило свое существования почти на две тысячи лет.

Можно предположть, что понимание неизбежности этого и отсутствия силы, способной предотвратить этот процесс, привело шестидесятилетнего философа в отчаяние. А иначе как можно воспринимать его монолог, которым он начинает книгу «О посольстве к Гаю», весь проникнутый этим отчаянием.

«Долго ли мы, старцы уже, все будем детьми малыми, телом дряхлые, но душою вовсе незрелые, почитающие шаткое из шатких – судьбу – самым непреклонным, а природу, крепче которой ничего нет, самой ненадежной? Ибо поступки наши подобны ходам по игральному полю: мы думаем, что данное судьбой, вернее даримого природой, а данное природой обманчивее, чем дары судьбы. А все потому, что, не умея видеть грядущего, мы служим настоящему, вверяясь чувству, которое давно уже сбилось с пути и нас теперь сбивает, а не рассудку, который никогда с дороги не собьется, ибо глазу доступно лишь явное и близкое, рассудок же опережает взор и видит невидимое и грядущее, но это свойство (рассудком видеть больше, чем глазом) мы губим: кто пьянством и чревоугодьем, а кто невежеством – худшим из пороков.

А между тем в наше время решилось множество важнейших вопросов, и это сделало возможным убедить и неверных в том, что Бог промыслит все дела людские, в особенности – племени коленопреклоненного, назначенного тому, в ком причина всего, – отцу и царю Вселенной. На языке халдеев это племя зовется «Израиль», а ежели перевести на эллинский, то «Зрящий Бога»[18][2], и это узренье Бога я ставлю выше всех прочих вещей, для каждого (из нас) и вместе для всех людей. Ведь если облик старших, учителей, правителей, родителей нас побуждает к стыдливости, благопристойности и ревностному стяжанию жизни целомудренной, то какой же столп добродетели и совершенства мы можем найти в душах, обученных быть выше всего тварного и видеть божественное и бессмертное – Высшее Благо, Красоту, Счастье, Блаженство, все, что поистине лучше блага, прекрасней красоты, блаженнее блаженства, счастливей счастья, если вообще возможно что-либо более совершенное, чем эти вещи.

Ведь разум не умеет достигнуть неприкасаемого и никак не осязаемого Бога, но поворачивает вспять, бессильный подобрать главные слова, чтобы с их помощью подступиться к объяснению – не говорю сути Его (ибо даже если все небо обратится в говорящий голос, чтобы вещать об этом и только об этом, то и у него не станет слов), но способности хранить нас, устрояя, царствуя, промысляя и совершая все прочее, чтоб нас облагодетельствовать или покарать; впрочем, и кары господни мы поместим в число благодеяний, не только потому, что они суть часть законов и установлений (закон ведь двояк по своей природе – он поощряет хорошее и карает дурное), но и потому, что наказанье нередко вразумляет и наставляет заблудших или, во всяком случае, тех, кто с ними рядом (ведь когда карают одних, другие трепещут, как бы и с ними не случилось что-то подобное, и так исправляются нравы)» (Л – 3, гл. 1).

Можно предположить, что отчаявшись найти понимание видения складывающейся исторической драмы среди тех, кого он считал носителями их религии, подвигает Филона к тому, чтобы поновому переосмыслить Священное Писание.

Филон весь погружается в эту работу, еще будучи в Риме, где делегация александрийцев, которую он возглавлял, дожидалась решения императора по своей судьбе. Это косвенно подтверждает и Евсевий Памфил, который пишет, что «Филон прибыл в Рим при Гае и свое сочинение о богоненавистничестве этого императора озаглавил в насмешку «О добродетелях». Рассказывают, что при Клавдии[19] он прочел его всему римскому сенату, и книги Филона удостоены были помещения в библиотеках» (Л – 2, гл. 18, § 8).

Но это свидетельство Памфила, может дать нам ключ к тому, что основы экзегетики, как искусства аллегорического истолкования священных текстов Библии (Л – 1), закладывались здесь в Риме, поскольку «необходимо было прежде подготовить сознание тех, кому предстояло пользоваться этими законами».

Часть. 2. Философия.

Библия – источник философии Филона.

Можно предположить, что Филон уже видел перед собой будущую философию нового времени, поскольку сразу расставляет приоритеты, выдвигая на первый план приоритет Библии. И все что сказано Моисеем, – говорит он, – ставит выше философии и теологии эллинов, поскольку Бог приложил к душе Моисея совершенное благо, дав ему место подле Себя, когда сказал: «А ты здесь останься со Мною»[A] (Втор. 34:5). «И, даже поселив Моисея среди тварей земных и дав ему общаться с ними, Господь не наделил его обычной добродетелью правителя или царя, дающей ему власть над страстями души, но поставил его богом, подчинив ему и отдав в рабство всю область телесную и предводителя ее – ум: «Я поставил тебя, – сказал Он, – богом Фараону»[B] (Исх. 7:1). А Бог не знает ни ущерба, ни прибавления, ибо Он есть полная самотождественность. Потому и могилы Моисеевой, как сказано, никто не видал[C] (Втор. 34:6), ибо кто из людей способен увидеть, как переселяется к Сущему безупречная душа? Да и сама душа, я думаю, не замечает своего совершенствования, ибо в это время в ней обретается Бог, а Он не обсуждает своих намерений с тем, кого собирается облагодетельствовать, но просто с готовностью дарует благо. Все это и есть приложение душе совершенного блага, а благо – это святость» (Л – 7, § 9 – 10).

Таки образом, по моему мнению, Филон поставил своей целью показать, что все лучшее, что есть у Платона, Аристотеля, стоиков и других философских направлений, уже до них имелось в Библии.

Сотворение мира.

Дерзать говорить – ничего от себя.

Видимо уже первые строки Библии поразили Филона, тем, что написанное совпадает с тем, что произнесла его душа[20] он получил в откровении, поскольку во вступительной части своего трактата он пишет:

«Начало же, как я сказал, в высшей степени удивительно, поскольку содержит [описание] сотворения мира, при этом, поскольку мир созвучен закону и закон миру, [получается так, что] муж законопослушный, будучи гражданином этого мира, исполняет в своих деяниях повеление природы, которая и лежит в основании устроения всего мира.[21][3]

Красоту замыслов мироздания никто – ни поэт, ни сочинитель речей, – пожалуй, не смог бы восславить по достоинству, ибо они превосходят речь и слух, будучи величественнее и досточтимее [всех попыток] приспособить их к органам любого из смертных.[22][4]

Однако вследствие этого не должно безмолвствовать, но, чтобы угодить Богу, превозмогая немощь, нужно дерзать говорить – ничего от себя, малое вместо многого, к чему свойственно устремляться человеческому помышлению, объятому страстным желанием мудрости.

Ибо некоторые, изумляясь более миру, чем его Создателю, мир сочли нерожденным и вечным, а Богу нечестиво приписали совершенную бездеятельность, [хотя,] напротив, следует поразиться могуществу одного, как Создателя и Отца, а другой превозносить не сверх меры.[23][7]

Мировой Ум – действительная причина всего.

Моисей же, достигнув самих вершин философии и посредством оракулов познав большинство наиважнейших [связей] в природе, уразумел всю необходимость признать, что в сущих одно является действительной причиной, а другое [есть] страдательное, и что действительное есть мировой ум, совершенно чистый и беспримесный, более могущественный, чем добродетель, более могущественный, чем знание, более могущественный, чем само благо и само добро.[24][8]

Страдательное же – мертво и не имеет в себе движения, но приводимое в движение умом, [от него] получая облик и жизнь, преобразуется в совершеннейшее произведение, то есть этот мир. Утверждающие, что он будто бы нерожден, не замечают, как отвергают самое необходимое и полезное для благочестия – промысел. Ибо само собой разумеется, что Отец и Создатель проявляет заботу о возникшем.[25][9]

Ведь и отец по отношению к своим детям, и ремесленник по отношению к созданиям своего ремесла цель свою видит в их сохранении и любыми путями ограждает от всякого вреда и пагубы, доставить же стремится всякую пользу и выгоду любыми способами. По отношению же к невозникшему в нетворившем нет никакого участия.

[Так что] это – бессмысленное и бесполезное учение, создающее в этом мире безвластие, словно в городе, не имеющем ни правителя, ни распорядителя, ни судьи, которым положено управлять и распоряжаться всем.[26][11]

Но не так великий Моисей, который, сочтя невозникшее всецело чуждым видимому – ведь все чувственное, пребывая в становлении и превращении, никогда не тождественно самому себе, – [свойством] вечности как близким и сродственным наделил невидимое и умопостигаемое, а чувственное нарек присущим ему именем «становление». Сей мир, таким образом, поскольку является видимым и чувственным, обязательно должен быть и ставшим. Именно поэтому он и описал его становление, весьма основательно богословствуя.[27][12]» (Л – 6, гл. 3 – 12).

Умопостигаемый мир, – есть Логос Бога.

Филон как приверженец математики, с помощью которой только и можно, по его мнению, установить гармони, как идеальной точки между пределом и беспредельным, на которой и могут устанавливаться длительности всех происходящих процессов, старается совместить Библейское творение Вселенной, описанной Моисеем, с виденным им.

По моему мнению, Филон идет в понимании этого процесса дальше Моисея, но все равно и ему не достает полного понимания увиденного (полученного) в откровении. Ибо время еще не пришло.

Тем не менее, он, подробоно, по его понимнию описывает процесс, который сегодня называют процессом Большого Взрыва (БВ)[28].

Обосновав священность числа «шесть», поскольку в шесть дней Господь Бог сотворил наш мир, Филон продолжает:

«Каждому из дней он отвел определенную часть бытия, особо выделив первый день, который сам он не называет первым, чтобы не сопричислить его остальным, но, назвав его «единым»[D] (Быт. 1:5), дает ему, таким образом, самое точное имя, поскольку в нем он увидел и выразил природу и смысл единицы.

Следует указать, сколь велико число содержащихся в нем [идей], – насколько это возможно, поскольку все полностью [указать] немыслимо, – ведь он охватывает сразу весь умопостигаемый мир, как показывает [наше] рассуждение о нем.[29][15]

Ведь Бог, поскольку Он Бог, заранее предусмотрел, что не получилось бы хорошего подражания без хорошего образца и что не могла обойтись без [соответствующего] примера ни одна из чувственных [сущностей], не будучи уподоблена первообразной и умопостигаемой идее. Пожелав сотворить сей видимый мир, прежде Он стал создавать умопостигаемый, чтобы, воспользовавшись им как бестелесным и боговиднейшим образцом, создать [затем] телесный, юнейшее изображение старшего, долженствующий охватить в себе столько чувственных родов, сколько в том умопостигаемых. [16]»

И далее Филон, приводя аналог со строительством города, говорит о том, что прежде чем что-то строить, чтобы приумножить свое счастье, Бог, имеющий единоличную власть и вместе с тем блистательный ум, запечатлевает, «словно на воске, в своей душе образ» будущего города. Он как бы «воздвигает умопостигаемый город. Посредством присущего ему воображения воссоздав его очертания и еще отчетливее представив детали, он, подобно хорошему ремесленнику, взирая на прообразы, из которых состоит умопостигательный мир, начинает затем создавать чусвственный, соотнося каждую из чувственных сущностей с первым, как образом.[30][17 – 18][19]

Поэтому, умопостигательный мир, «составленный из идей, не может иметь никакого другого места, кроме божественного Логоса, упорядочившего [все] это. Да и какое могло быть иное место для Его сил, способное принять и вместить, не скажу все, но хотя бы одну единственную чистую [идею]?[31][20]

Сила же – и та, что созидает мир, имеет источником истинное благо. Ибо раз мы хотим исследовать причину, по которой была сотворена эта вселенная, то, думаю, не погрешим против истины, если признаем вслед за одним из древних, что Отец и Создатель – благ, в силу своей благости не отказал в совершенстве собственной природы материи, которая сама по себе не имела никакого достоинства, но которая могла соделаться всем.

Ибо сама по себе она была беспорядочна, бескачественна, безжизненна, безобразна, исполнена изменчивости, разлада и дисгармонии. Отныне же с ней совершилось превращение и изменение, со-делавшие ее совершенной противоположностью и предоставившие ей все лучшее: порядок, качество, жизнь, образ, тождественность, гармонию, согласованность – все, что являет собой идею лучшего.

Не имея помощника – ибо был ли кто другой? – но полагаясь лишь на Себя одного, Бог решил облагодетельствовать щедрыми дарованиями природу, которая без божественных даров сама по себе не была способна обрести ничего доброго.

Однако, наделяя дарами, Бог отмеряет их не в соответствии с величием своей благости, ибо она безгранична и бесконечна, но сообразуясь с возможностями тех, кто принимает благодеяния. Ведь то, что находится в становлении, не может по природе вместить столько блага, сколько Бог по природе может даровать, ибо Его силы превосходят все; несоизмеримо малое не могло бы воспринимать их величия, если бы Бог не соизмерял подобающую каждому часть с его способностью.[32][23]

Говоря еще более ясными словами, можно сказать, что умопостигаемый мир есть не что иное, как Логос Бога, уже занятого творением мира, ведь и умопостигаемый город есть не что иное, как расчет зодчего, обдумывающего строительство города.[33][24]

И это учение Моисея, а не мое [собственное]. Во всяком случае, в последующем повествовании, описывая сотворение человека, Моисей определенно говорит, что он был создан «по образу Божию»[E] (Быт. 1:27). Если же часть есть образ образа, и, [соответственно], целое, весь этот чувственный мир, раз он больше человеческого [образа], есть [также] подражание Божественному образу, ясно, что архетипической печатью, которую мы определяем как умопостигаемый мир, должен быть сам Логос Бога» (Л – 6, гл. 15 – 25).

Сопоставив процесс создания «умопостигаемого мира» с современными научными фактами, можно говорить о том, что такого рода процесс образования реального пространства–времени, идущий до момента начала Большого Взрыва, описал в 1928 году «американский астрофизик, в то время еще  советский ученый Гамов Г.А.[34]

Работая в Гёттингенском университете, он сформулировал квантовомеханическую теорию α – распада (независимо от Р.Герни и Э.Кондона), дав первое успешное объяснение поведения радиоактивных элементов. Показал, что частицы даже с не очень большой энергией могут с определенной вероятностью проникать через потенциальный барьер (туннельный эффект). Результатом такого эффекта является то, что абстрактная материя или ничто становится местом пространства, поскольку материя переходит из состояния чистого бытия или ничто в состояние для-себя-бытие или нечто. Материя здесь впервые обнаруживает себя некоторой величиной поляризации, температура которой, по расчетам Гамова Г.А… должна составлять примерно 3ºК…         <…>

…Замеры, которые впоследствии были сделаны ученными,  подтвердили гипотезу Гамова Г.А. Этот эффект ими был назван космическим или реликтовым излучением. Раз это космическое излучение было обнаружено, то можно предположить, что эффект поляризации был вызван элементарными частицами, а если конкретнее, то частицами. Античастицы мы бы не обнаружили. Причем такие частицы должны были иметь одинаковый заряд поляризации, чтобы они не могли аннигилировать друг с другом (далее я их буду называть две тождественные идеальные единичности). Это и есть первое проявление материи в состоянии для-себя-бытие как идеальной единичности (Л – 11, § 260 – 261.

Переход от умопостигательного к чувственному миру.

И сегодня мы должны согласиться с Филоном, что Сила, которая начала процесс БВ, «имеет источником истинное благо». Существенным заявлением Филона является и то, что свое благо Бог отмеряет столько, «сколько Бог по природе может даровать, ибо Его силы превосходят все. Несоизмеримо малое не могло бы воспринимать их величия, если бы Бог не соизмерял подобающую каждому часть с его способностью». Действительно, если бы милость Бога не имела границ, то процесс БВ в виде цепной реакции шел бы до настоящего времени[35], и тот мир, в котором мы сегодня обитаем, не был бы сформирован.

И далее Филон, как бы, не выходит из концепции процесса БВ. Так разъясняя Моисея, который говорит «В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт. 1:1), он мыслит «начало» не так, как полагают некоторые – не в смысле времени. Ибо время не существовало до мира, но появилось либо вместе с ним, либо после, ведь, поскольку время есть отрезок движения мира, движение не могло бы возникнуть прежде того, что подлежит движению, но необходимо [признать], что оно появилось или после, или одновременно с ним. Следовательно, необходимо [признать и то], что время одного возраста с миром или младше его. Осмеливаться же объявлять его более древним можно только будучи совершенно несведущим в философии.[36][26]

Если же «начало» понимается не во временном отношении, то весьма вероятно, что его следует понимать в смысле числа, так что «В начале Он сотворил» должно означать «Первым Он сотворил небо», ибо воистину благоразумно полагать, что небо явилось первым из рожденного, поскольку оно лучшее из всего возникшего и образовано из самой чистой [составной части] материи; по этой причине ему предстояло соделаться пресвященной обителью видимых и вещественных божеств.

Ведь, хотя Создатель и сотворил все мгновенно, [существа], созданные прекрасными, имели, тем не менее, определенный порядок, ибо нет прекрасного в беспорядке. Порядок же есть последовательность и связь между некими предшествующими и последующими [элементами], если не в осуществленном виде, то, по крайней мере, в замысле их создателей, ибо именно таким образом они должны были обрести законченность и не быть перепутанными и смешанными.[37][28]» (Л – 6, гл. 26 – 28).

Здесь Филону приходится каким-то образом соединять, виденное (полученное) в откровении, и при этом стараться не отойти от Библии. С одной стороны, в то время этого и не возможно было сделать, поскольку еще недостаточно было научных знаний, чтобы описать данный процесс. А с другой стороны, ему, излагая свое видение сотворение мира, не возможно было отойти от текстов Библии, поскольку основной своей задачей при создании наовой философии он видел в том, что бы поднять Библию в глазах эллинов и римлян, показывая им вторичность их научных знаний.

В моем понимании данного процесса формирования Вселенной[38], – «небо» – большая часть нашего реального пространства–времени, а «невидимая земля» – центры тяжести этого пространства, которые сегодня часто называют «черными дырами». Тогда «умопостигаемый мир» Филона – это как бы, основная ткань нашего пространства–времени, ее энергия соответствует температуре (Т) < 3ºК. Поэтому в тех пространствах Вселенной где еще не свормировался «видимый мир», они представляются нам пустотами. В то время как «видимый мир» есть пространство видимого нами материального мира (в т.ч. звезды, планеты и пр.).

Основой ткани нашего пространства–времени являются две тождественные идеальные единичности. Одна из них, – есть «сущность света», поскольку в «чистом виде» распространена по большей части реального пространства. Вторая, – есть «сущностью тьмы», поскольку в «чистом виде» состредоточена в основном в центрах тяжести Вселенной, галактик, звезд и планет.

«Свет» и «Тьма», являя собой одновременно и тяжесть, как притяжение, и отталкивание, как тождество, являются теми определениями, которыми обладает материя реального пространства–времени, «будучи именно тождеством пространства и времени, тождеством непосредственной внеположности и отрицательности или будучи единичностью, сущей для себя[39]. 

Переход идеальности в реальность с очевидностью встречается нам в известных механических явлениях, в том именно факте, что идеальность может занять место реальности и обратно, и это уже вина лишь безмыслия представления и рассудка, если для них из возможности замещения идеальности реальностью и обратно не вытекает их тождество. Так, например, в рычаге расстояние может заменить массу и наоборот, и определенная величина идеального момента производит то же действие, что и соответствующий реальный момент[40].

В количестве движения скорость, которая является лишь количественным соотношением пространства и времени, заменяет собой массу, и, наоборот, мы получаем то же самое реальное действие, если мы увеличим массу и соответственно уменьшим скорость. Сам по себе кирпич не убивает человека, а производит это действие лишь благодаря достигнутой им скорости, т. е. человека убивают пространство и время[41].

Рефлексия дает здесь определение силы, которое раз навсегда фиксируется рассудком как нечто последнее и мешает ему спрашивать дальше об отношении между определениями этой силы[42].

И все же рассудок, по крайней мере, смутно чувствует, что действие силы есть нечто реальное, бросающееся в глаза, что в силе содержится то же самое, что в ее проявлении, и что именно эта сила со стороны ее реального проявления достигается благодаря соотношению реальных моментов – пространства и времени[43]» (Л – 11, § 261).

Мы можем представлять себе эти тождественные идеальные единичности сколь угодно твердыми и неподатливыми, мы можем себе представлять, что между ними что-то еще остается, но, как только они соприкасаются друг с другом, они сливаются воедино, сколь бы малой мы ни представляли себе эту точку. Это – высшая существующая материальная непрерывность, это – не внешняя, только пространственная, а реальная непрерывность.

Образование чувственного мира.

Подводя итог, можно сделать вывод о том, что отталкивание и притяжение есть внутренние свойства материи, которые с одной стороны удерживают ее вопреки тождеству с собой в состоянии для-себя-бытие, а с другой, – не возвращают материю в свою субъективность, а приводят ее лишь к непрерывности, в свое имманентное состояние вне-себя-бытие. «Тяжесть материи определяет место, в котором находится ее «темный» центр, а «свет» в своем идеальном движении только показывает свое стремление к тьме. Но оба они и тьма и свет есть ее единство, в них она определена и тем самым определено ее стремление к единству»[44].

Если бы точно знать значение принятых Филоном терминов «воздух» и «пустоты», можно было бы узнать, насколько близко его изложение процесса создания Вселенной соответствует вышеизложенному.

«Поэтому в первую очередь, – продолжает Филон, – Создатель сотворил умопостигаемое небо, [затем] невидимую землю, [затем] идею воздуха и пустоты; первый он назвал тьмою, так как воздух по природе черный; вторую – бездной, так как пустота весьма глубока и необъятна. Затем – умопостигаемую сущность воды и дыхания, а после всего этого, седьмым [по счету], – [сущность] света, который, будучи также невещественным и бестелесным, стал образцом для солнца и всех светящихся небесных тел, которые Бог создал на небе.[45][29]

Преимущества он удостоил дух и свет. Первый он именует Божиим, ибо дыхание – самое важное для жизни, а источник жизни – Бог; что же до света, он говорит о его пре-изобилующей красоте (Быт. 1:4). Ведь, как я полагаю, умопостигаемое превосходит сиянием и блеском видимое так же, как солнце превосходит тьму, день – ночь, ум, предводитель всей души, – телесные очи.

Сей невидимый и умопостигаемый свет стал образом божественного Логоса, [сопоставление с которым] проясняет [смысл] его возникновения: это также над-небесная звезда, источник вещественных светил; не без основания его, пожалуй, можно назвать всеобщей светлостью, из которой солнце, луна и другие планеты и неподвижные тела черпают – каждое в соответствии со своей силой – подобающее им сияние, тот чистый и беспримесный свет, который тускнеет, когда начинает претерпевать изменения, превращаясь из умопостигаемого в чувственный. Ибо нет ничего чистого среди того, что содержит в себе ощущение.

Хорошо также сказано [им], что «тьма была над бездною»[F] (Быт. 1:2). Ибо неким образом воздух [располагается] поверх пустоты, так как, распространившись [повсюду], он заполнил все зияющее, пустынное и полое пространство, которое простирается до земли от окололунных областей.

Когда же воссиял умопостигаемый свет, возникший прежде солнца, стала отступать его противоположность – тьма, поскольку Бог стал разделять и разводить их друг от друга, хорошо сознавая свойственную им от природы вражду.

Посему, чтобы они, постоянно входя в соприкосновение, не восставали друг на друга и чтобы не возобладала война вместо мира, внося беспорядок в мировой порядок, Он не только разделил свет и тьму, но и положил преграды в разделяющем их пространстве, которыми разграничил их крайние области. Ибо в [непосредственной] близости они должны были образовать смешение, вступая в борьбу за преобладание по [свойственному им] великому и неустанному стремлению к вражде, если бы положенные между ними границы не размежевали [их] и не устранили бы противоборство» (Л – 6, гл. 29 – 33).

В моем понимании, процессы возникновения умопостигательного, а затем и чувственного миров, описанные Филоном, развивался следующим образом. Тут необходимо сразу оговориться о том, в какой форме и как происходило нарастание энергии, в результате действия которой образовалось реальное пространство–время «умопостигаемого мира», а затем в единичной точке этого пространства пошел процесс БВ, мне не известно. Это и для меня остается даром Божьим.

Итак, в некоторой точке, «ничто» перестает быть «ничто», но есть уже «нечто», которое проявляется как «тьма» с энтропией Т = > 0ºК но < 3ºК. И это «нечто» названо было водою, в которой преобладал свободный элемент – впоследствии «первый» Сын Божий.[G] И эту точку уже можно было назвать пространством.

В соответствии с законом сохранения энергии, в этом случае должен был где-то проявиться второй свободный элемент, который был «вытеснен» «тьмою» из этой точки пространства. Естественно предположить, что это «вытеснение» произошло в результате воздействия энергии, которую принимаем как дар Божий, которая в данном случае названа «Духом Божьим».  В соответствии с эффектом Гамова, можно предположить, что вытеснение произошло в среду «ничто» окружающую эту точку. Тогда вокруг этого точечного пространства образовались несколько точечных пространств, которые также стали уже не «ничто», но «нечто», но там преобладал уже второй тождественный первому единичный свободный элемент другой полярности, который проявлялся как «свет» с энтропией Т = > 0ºК но < 3ºК. В последствии его стали называть Вторым сыном Божьим, а Филон – даже «братом», когда говорит: «Не случайно ведь говорится: «Служит пусть его брат»[H] (Числ. 8:26). (Л – 10, гл. 63).

Почему Бог отдал «преимущество духу и свету», остается загадкой Бога. Но дополнительным Своим даром Он довел количество энергии до того, что в окружающих точечных пространствах количество частиц «Света» достигло того уровня, что стало возможным развития процесса «елочной гирлянды»[46], что привело к формированию пространства «умопостигаемого» мира.[I] Таким образом, материя этого пространства полностью перешло из состояния «ничто» – «чистого бытия», в состояние «для-себя-бытие».[47] Дальнейшее нарастание энергии, привело к полному распаду материи в точечном пространстве «Тьмы», – запустился процесс Большого Взрыва (БВ).[J]

В процессе БВ в единичной точке реального пространства «Тьмы» временной интервал качественного перехода материи из состояния для-себя-бытие в состояние вне-себя-бытие и дальнейший переход вновь в состояние для-себя-бытия ничтожно мал. Для стороннего наблюдателя, его бы можно было назвать «вспышкой» точечного света во тьме. Надо предполагать, что материя, уже как видимое вещество в это мгновение прошла все этапы своего видимого существования от «воды»[K] до твердого тела и далее до высокотемпературной плазмы. Так было положено творение «чувственного» или видимого мира. Поскольку масса твердого тела нейтральна по отношению к поляризованному пространству «умопостигаемого» мира, то она и стала источником разогрева окружающих точечное пространство «Тьмы» точечных пространств «Света». Энергии было достаточно, что бы и в них произошел полный распад материи на две тождественные индивидуальные единичные частицы обратной полярности, – назовем их частицами «Света» и «Тьмы». Я бы их назвал основой сущности Духа Божьего. Этот процесс преобразования материи сопровождается, во-первых, случайной аннигиляцией образовывающихся этих частиц, которая сопровождается, в том числе как кратковременной вспышкой «видимого» света, так и слышимым грохотом, например, – как свет молнии и гром. А, во-вторых, в соответствии с туннельным эффектом Гамова, происходит их отделение друг от друга. Это и наблюдал и слышал Бог: – «И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы» (Быт 1:4). В результате разделения частиц, происходит формирование ядра из частиц «Тьмы», как мощного центра тяжести уже реального пространства–времени «чувственного» мира. Поскольку все тварное, раз имеет начало, должно иметь и конец, то было запущено и время. И вместе с этим происходит расширение «чувственного» пространства–времени, где преобладают частицы «Света». 

Естественно предположить, что границы между «чувственным» и «умопостигаемым» мирами в процессе формирования Вселенной можно обнаружить как энтропию с Т ≈ 3ºK.[48]

Как видно из вышеизложенного, толкование Филоном текста Библии  в основе своей практически совпадают с данным описанием процесса зарождения Вселенной.

То же касается определения сущности Духа Божьего, как «дыхание – самое важное для жизни». В моем понимании, Филон здесь имеет в виду постоянно протекающий процесс взаимодействия частиц «Света» и «Тьмы», который идет  как в «умопостигаемом» так и в ««чувственном»» мирах реального пространства–времени. А невидимые и умопостигаемые частицы «Света» при Т < 3ºК, являющиеся основой ««чувственного»» мира, есть «образ божественного Логоса», – «источника вещественных светил».

И Филон далее поясняет: «Эти [границы] – вечер и утро, из которых последнее, постепенно удаляя тьму, предвосхищает восход солнца, а вечер является с заходом солнца, позволяя медленно наступать сплошной тьме. Между тем все это (я имею в виду утро и вечер) следует поместить в ряду бестелесных и умопостигаемых [сущностей]. Ибо в них вообще нет ничего чувственного, но все – идеи, меры, образы и отпечатки – бестелесные [сущности] для возникновения прочих телесных.

Когда же появился свет, а тьма потеснилась и отступила, и границами в промежутках между ними были положены вечер и утро, то с необходимостью [следует признать, что] тотчас возникла мера времени, которую Творец и наименовал днем, причем днем не первым, а «единым», названным [так] ввиду единственности умопостигаемого мира, имеющего природу единицы.[49][35]» (Л – 6, гл. 34 – 35).

Таким образом, «единый» день, есть время формирования умопостигаемого мира и процесс сотворения чувственного мира, до момента начала образования галактик.

Раскрывая процесс формирования Вселенной в последующие дни Филон не отходит от Библии. Конечно, для более точного изложения описанного Филоном процесса формирования Вселенной, необходимо читать его записи. Многое, из того что он описал, могло быть искажено и последующими переводами. Поэтому ограничимся только кратким раскрытием дней творения…

Энергии БВ хватило на то, что вслед за ним пошла цепная реакция последующих взрывов точечных пространств, окружающих ядро Вселенной. И первое кольцо взрывов точечных пространств, определило формирование галактик. Во второй день заканчивается их формирование[50]. Естественно, их формирование повторяло процесс формирования ядра Вселенной, но в меньших размерах. Таким обазом, во второй день реальное пространство–время «чуственного» и «умопостигаемого» миров окончательно приобрело каркас способный эффективно служить дальнейшему творению видимого мира. Основная масса единичных тождественных индивидуальностей полностью были отделены друг от друга. Из частиц «Тьмы» были сформированы ядра центров галактик, а из частиц «Света» общее пространство Вселенной[L]. В то же время, процесс БВ не был закончен, и температура пространства в центральной части Вселенной и вокруг ядер галактик была явно выше 3ºК, а, следовательно, такая область пространства была уже видимой, напоминающей утреннюю зарю[M].

«Итак, – пишет Филон, – бестелесный мир отныне обладал законченностью, созижденный в божественном Логосе, а чувственный стал создаваться по его образцу. И первой из его частей, и впрямь прекраснейшей из всех, Создатель сотворил небо, которое [Моисей] в истинном значении слова назвал «пространством», поскольку оно телесно. Ведь тело по природе пространственно именно потому, что имеет три измерения, понятие же пространства, как и тела, разве не [предполагает] измеряемость по всем направлениям? Поэтому естественно для того, кто противопоставил умопостигаемому и бестелесному небу чувственное и телесное, назвать последнее «пространством».[51][36]

Вслед за тем он именует его небом – очень точно и в самом прямом смысле, либо потому что оно стало «пределом» для всего, либо потому что возникло первым из «видимых» [сущностей]. А день после его возникновения он называет вторым, выделяя для неба, вследствие его достоинства и преимущества среди чувственных [сущностей], меру и продолжительность целого дня.[52][37]» (Л – 6, гл. 36 – 37).

На этом этапе «задуманное» как тварное наше реальное пространство–время было полностью сформировано, вместив в себя такое количество благости (энергии), дарованной Богом, которой было достаточно для дальнейшего самостоятельного развития и существования. Дальнейший ход формирования Вселенной уже полностью, скорее всего переводчиками Ветхого Завета, подгоняется под образование и развития нашей планеты Земля. Но у Филона, все-таки, можно еще различить этапы формирования планет и звезд, как самостоятельных тел[53].

Создание планет и звезд.

Можно предположить, что в третий день формирования Вселенной энергия полученная из вне была полностью преобразована в энергию создания и поддержания каркаса нашей Вселенной. Поэтому дальнейшее развития БВ переходит в стадию стабилизации. Начался процесс охлаждения Вселенной. Логично предположить, что он начал развиваться от конечных границ пространства Вселенной к центру. 

Поэтому вначале начали остывать те очаги формирующихся центров тяжести, которые находились ближе к переферии пространства Вселенной, расположенные как бы в «червертом» поясе взрывов точечных пространств, которые формировались вокруг более мощных центров формирующихся центров тяжести, из которых в последующем стали формироваться звезды. Те в свою очередь формировались в поясе вокруг центров галактик, который мы будем называть «третьим». 

Поскольку по размерам центры тяжести «четвертого» пояся были немного меньше центров «третьего» пояса, то и процессы охлаждения материи точечных пространств на границе расдела частиц «Света» и «Тьмы» этих центров тяжести по скорости охлаждения шли намного интенсивнее. Их вполне можно сравнить с технологическим процессом закаливания металлов.  В этом случае, энтропия материи внешних границ, раздела частиц быстро достигла уровня, который соответсвтовал состоянию материи как твердое тело. В то время как энтропия материя внутренних границ раздела частиц соостветствовала состоянию материи, которое мы сегодня называем плазмой. В этом случае, по моему мнению, можно сделать вывод о том, что Библия правильно отражает очередность формирования Вселенной. В третий день начали формироваться планеты[N].

«После того, – пишет Филон, – как вся вода разлилась по всей земле и распространилась по всем ее частям, подобно влаге, напитавшей губку, так что [вся земля] была топь и глубокое болото, при этом обе составляющие были растворены и смешаны подобно тесту, [образуя] нерасчлененное и бесформенное вещество, Бог повелевает, чтобы вода, которая содержала соль и должна была стать причиной бесплодия трав и деревьев, собралась, стекая по расселинам всей [поверхности] земли, и чтобы явилась суша, [в которой] для прочности осталась пресная влага – ибо пресная влага, [взятая] в должной мере, составляла нечто подобное клею для разрозненных частиц. И, ради того, чтобы земля не высохла совершенно и не стала неродящей и бесплодной и чтобы она не давала только один вид пищи – твердую, но, как мать своим детям, оба [вида] – пищу и питие, для этого Он наводнил, подобно грудям, [подземные] жилы, которые, выходя на поверхность, должны были напитать собою реки и источники» (Л – 6, гл. 38).

Дальнейший процесс формирования планеты до установления термодинамического равновесия, а речь видно идет о нашей Земле, будет рассмотрен в другой работе. Здесь же отметим, что формирование планет и ее атмосферы происходило в процессе охлаждения как самой планеты, так и ее пространства, когда активно шли одновременно процессы как распада материи, так и процессы аннигиляции, выделяющихся в процессе распада материи частиц.[54]

Затем активная фаза процесса охлаждения затронула и «третий» пояс формирующихся центров тяжести. В отличие от планет процессы взрыва точечных пространств, формирующих центры тяжести, звезд шли уже при более высокой энтропии. Но процесс распада материи еще не перешел в лавинообразную стадию. Следовательно, верхней точкой, где процесс может быть длительным, является  так называемый апериодический тип неустойчивости горения плазмы. Остановившиеся в термодинамическом равновесии на этой стадии процессы распада материи, стали основой для образования звезд.[55] Можно предположить, что энтропия внутренней границы раздела частиц «Тьмы» и «Света» соответствует состоянию материи, которое мы сегодня называем высокотемпературной плазмой, а энтропия внешней границы соответствует состоянию материи, которое мы сегодня называем среднетемпературной плазмой.

«В четвертый день, – пишет Филон, – вслед [за устроением] земли Он начал украшать небо, не потому что отводил ему второстепенную роль, отдавая преимущество слабейшей природе, а сильнейшую и более божественную удостаивая второго места, но Для очевиднейшего доказательства [своей] начальственной власти.

Ведь заранее зная о еще не появившихся людях, каковы они будут по своим наклонностям, – исследователями того, что правдоподобно и вероятно, в чем много разумного, но никак не беспримесной истины, – и [заранее зная] о том, что они будут скорее доверять явлениям, нежели Богу. Восхищаясь более мудрованиями, чем мудростью, они, взирая на Движения солнца и луны, из-за которых лета и зимы и их осенние и весенние превращения [друг в друга], будут полагать, что причинами всего вырастающего и рождаемого в течение всего года на земле являются движения звезд по небу.

Поэтому Он, чтобы никто ни из бесстыдной дерзости, ни по величайшему невежеству не осмеливался полагать первопричины в чем-либо возникшем, – повелел, чтобы [люди] восходили в своем размышлении к самому возникновению всего, когда прежде солнца и луны земля произвела различные растения и различные плоды. И чтобы они, постигнув [это] своим разумением, имели уверенность, что по велению Отца она и впредь будет приносить [плоды], раз это угодно Ему, не нуждающемуся в возникших на небе [светилах], которым Он дал силы, но не самовластные.

Ибо Он, как возница, сжимающий вожжи, или кормчий – кормило, правит по закону и справедливости всем, ведя, куда угодно Ему, не испытывая [при этом]; нужды ни в ком другом, ибо все возможно Богу» (Л– 6, гл. 45 – 46).

Таким образом, с формированием звездных систем сложился каркас системы Вселенной, когда с одной стороны, огромные максимально поляризованное ядро Вселенной, являет из себя систему сдерживания, как мощный центр притяжения (тяжести), а ядра галактик и рабочие процессы горения звездных систем, с другой стороны, являют из себя систему натяжения (отталкивания).

В то же время, апериодическая неустойчивость горения плазмы в звездах, в определенное время может привести к лавинообразному процессу распада материи и взрыву звезды, что позволит, либо добавить энергии для продолжения поддержания каркаса Вселенной, либо для ее дальнейшего расширения. В этом случае, можно предположить, что планеты являют собой «замороженные» звезды.

А вот что пишет Филон о звездах: «Звезды возникли, как он сам говорит, не только затем, чтобы освещать землю, но и чтобы являть знамения грядущего…                   <…>

…как и множество других необычайных событий, поскольку неложно сказано, что светила возникли «для знамений», а кроме того, и «для сроков»[O] (Быт. 1:14). Под «сроками» он разумел времена года, и ничто другое, ибо что же еще может означать [это слово], как не срок исполнения?..      <…>

…Возникли они и для измерения времени, ведь установленными вращениями солнца, луны и других [небесных тел] образовались дни, месяцы и годы. И тотчас же возникло самое важное, природа счета, поскольку ее явило время…              <…>

…Вот для сколь великой и сколь необходимой пользы существуют природы небесных светил и их движения. И для сколь многого иного, могу сказать, из того, что нам непонятно – ведь не все доступно смертному естеству, – но что способствует поддержанию всего в постоянстве, что непреложными связями и законами, которые установил Бог ненарушимыми во всем, исполняется везде и всегда» (Л– 6, гл. 58 – 61).

Создание животного мира и человека.

Пятый день создания Вселенной интересен тем, что Филон здесь раскрывает принцип создания Богом живых существ, считая что за основу берется соотношение душа–тело. Причем порядок создания начинается с живых существ, у которых телесного начала больше чем душевного. Так он пишет: «первыми из живых существ Он породил рыб, причастных более телесной, чем душевной сущности, в некотором смысле живых и неживых, подвижных бездушных, [у которых] лишь для сохранения их тел, словно соль в мясо, добавлено некое подобие души, чтобы они попросту не погибали. После же рыб [Он создает] птиц и сухопутных животных. Ведь они уже более чувствительны и в своем устроении являют более определенные признаки одушевленности. И после всех них, как я сказал, [Он создает] человека, которого наделяет исключительной разумной способностью, душою души, подобно зрачку в оке, – ведь называют же последний оком ока те, кто тщательно исследует природу вещей» (Л –6, гл. 66).

Наделяя человека «исключительной разумной способностью» Бог, как пишет Филон, предполагая стабилизацию созданной им системы Вселенной, вовсе не желал ее «застоя». Но поскольку сам Бог по природе благ и добродетелен и, следовательно, не может производить «зло», то при создании человека он привлек еще кого-то.

«Поэтому, – пишет он, – только при появлении человека [Моисей] говорит, что Бог сказал «сотворим», что обнаруживает привлечение как бы других помощников. Затем, чтобы безукоризненные мысли и поступки человека правого относились к Богу, водительствующему всем, а противоположные – к другим из подвластных Ему. Ибо следовало, чтобы Отец не был причиной зла в Своих порождениях, [ведь] зло есть порок и порочные деяния» (Л –6, гл. 75).

«Решив сочетать начало и конец в возникших [сущностях], Бог [избрал] необходимое и самое любимое и соделал началом небо, а концом – человека. Первое [соделал началом] как самое совершенное из чувственных неразрушимых [сущностей], а последнего [соделал концом] как прекраснейшее из земных и разрушимых [сущностей]. Поистине сказать, как малое небо, обнимающее в себе множество звездоподобных природ посредством [приобщения к] искусствам, наукам и славным созерцаниям каждой добродетели. Ведь, поскольку, разрушимое и неразрушимое противоположны по природе, то для начала и конца от каждого вида Он уделил самое прекрасное. Для начала – небо, как уже было сказано, а для конца – человека.[56][82]» (Л –6, гл. 82).

Первая суть человека.

И это прекрасное, – говорит Филон, раскрывает фразу «по образу и подобию»[P], – есть то, что Ум первообраза создал ум существующий. «Об «образе» же, говорится по отношению к водительствующему души уму. Ведь в соответствии с тем единым для всего [умом, послужившим] как бы первообразом, был создан [ум], существующий у каждого в отдельности, и в некотором смысле являющийся богом того, кто его содержит и хранит. Ведь тем Логосом, которым обладает величайший Водительствующий во всем мире, обладает, как видно, и человеческий ум в человеке. Ибо, оставаясь невидимым, сам он все видит и, имея непонятную сущность, постигает сущности других…»[57][69] (Л –6, гл. 69). Ум позволяет человеку подниматься выше действительности, окружающей его, доходя до созерцания «самого великого царя».  Но, «поскольку же не всякий образ соответствует архетипическому образцу, но многие из них суть неподобные, [Моисей] уточняет, прибавляя к «по образу» еще и «по подобию», чтобы подчеркнуть точность изображения, имеющего четкий оттиск» (Л –6, гл. 71).

Но, наделяя смертного «умом и логосом» Он понимал, что он становятся не только источником добродетели, но и порока. Поскольку из сущих, одни вообще не причастны ни добродетели, ни пороку, как, например, растения и неразумные животные, первые – потому что бездушны и в своем устроении не имеют воспринимающей природы, последние – потому что не обладают умом и логосом; «другие же, в свою очередь, приобщены только добродетели, оставаясь непричастными никакому пороку, как, например, звезды. Ведь считается, что они – живые существа и существа разумные, более того, каждая из них сама есть ум, по отношению ко всему имеющий полноту понимания и невосприимчивый ни к какому пороку; третьи же – смешанной природы, а именно, человек, который восприимчив к противоположностям – разумению и неразумию, целомудрию и разврату, мужеству и трусости, справедливости и беззаконию, – словом, к добру и злу, прекрасному и безобразному, добродетели и пороку.[58][73]…            <…>

…Пожалуй, стоит исследовать причину того, что человек есть [по порядку] последнее из возникшего в мире, ведь Творец и Отец создал его, [присовокупив] ко всему остальному, как свидетельствует Священное Писание. Поэтому те, кто глубоко сведущ в [Моисеевом] законодательстве и со всей возможной тщательностью и всяческим прилежанием изучают содержащееся в нем, считают, что Бог, наделив человека разумным к Себе родством, которое из даров было наипрекраснейшим, ничуть не проявил зависти ко всем остальным созданиям, но ему, как самому родному и любимому существу, предуготовил все в мире, пожелав, чтобы сразу по возникновении он не нуждался ни в чем – ни для жизни, ни для добродетельной жизни, из которых первое обеспечивается изобилием и достатком потребляемого в пищу, а второе – созерцанием небесного, пораженный которым ум устремляется к небесному и жаждет его познать. Отсюда возник род философии, благодаря которому человек, хотя и смертный, становится бессмертным.[59][77]…                <…>

…Это первая причина, по которой, как видно, человек возник после всех остальных [созданий]. О второй сказать также небесполезно. Тотчас по возникновении все необходимые для жизни приготовления человек нашел для научения потомков, что было нисколько не вопреки [замыслу человеческой] природы, потому что они, подражая зачинателю рода, должны были жить без труда и нужды в полнейшем изобилии всего необходимого. Так и должно было быть, если бы неразумные наслаждения не возобладали над душой, воздвигнув стену чревоугодия и сладострастия, и если бы вожделения славы, богатства и власти не утвердили свое владычество над жизнью, и скорби не отяготили бы и не отвратили [от верного пути] разумение, и злой советчик страх не поднялся бы на дыбы под устремлениями к благим деяниям, и не приступили бы неразумие, трусость и несправедливость и все бесчисленное множество прочих пороков.[60][79]…                     <…>

…Если же целомудрием были бы побеждены бесчисленные нашествия страстей и справедливостью – стремления к беззаконию и честолюбивые помыслы, одним словом, добродетельными поступками – пороки и непрестанные худые дела, то по прекращении в душе вражды, которая воистину самая тягостная и невыносимая из войн, и по наступлении тихого и кроткого мира, дающего благозаконие всем способностям в нас, можно было бы надеяться, что Бог, поскольку Он любит добродетель и красоту, а кроме того, человеколюбив, с готовностью предоставит [человеческому] роду блага…» (Л –6, гл. 73, 77, 79, 81).

Таким образом, можно сделать вывод о том, человеком созданным по образу и подобию Бога, является частичка Божественного Логоса, который проявляется как ум человека. Именно он получив свободу действия от порока до добродетели, поскольку «нет ничего свободного от владычества человаека» в тварном мире, тем не менее находится в поле зрения Бога, который с «готовностью предоставит» ему необходимые блага.

Вторая суть человека.

После того как был создан человек по «образу и подобию», человек был создан еще раз из праха земного[Q] (Быт. 2:7). Таким образом, Филон считает, что вначале был создан чистый ум, который, и соединяется затем с телесностью.

«После этого он говорит, что «создал Господь Бог человека, взяв прах земной, «и вдунул в лице его дыхание жизни»[R] (Быт. 2:7). Со всей очевидностью и здесь Моисей указывает, что существует огромная разница между созданным теперь человеком и тем, что возник ранее по образу Божию. Ведь последний, созданный чувственным, уже участвует в качественности, составленный из души и тела, являясь мужчиной или женщиной, смертный по природе. Другой же – некий вид по образу Божию, или род, или печать, умопостигаемый, бестелесный, еще ни мужского, ни женского пола, по природе нетленный.[61][134]

Создание же чувственного и частного человека, говорит он, было составным, из земляной сущности и божественного духа. Ведь тело возникло, когда Создатель взял персть и придал ей форму человека, а душа – вовсе не от рожденного, но от Отца и Владыки всего. Ведь то, что Он вдохнул, было не чем иным, как божественным Духом, посланным от блаженной и благословенной природы, словно ее колония, в помощь нашему роду, чтобы он, хотя и смертный в видимой своей части, в невидимой обретал бы таким образом бессмертие. Поэтому и можно в собственном смысле сказать, что человек – смертной и бессмертной природы, пограничный и участвующий в обеих [природах], насколько это необходимо, и возник он одновременно смертным и бессмертным, смертным по своему телу, а бессмертным по своему разуму.[62][135]»

Естественно, Филон считает, что для создания «прекрасного» творения и материал был выбран соответствующий, – «несмешанная, простая и чистая глина», которая была лучшее из всей земли, из чистой материи чистейшая и тщательно отобранная. «Ведь создавался некий дом или священный храм разумной души, которую Он собирался там водрузить как богоподобнейшее из изваяний[63][137]».

При этом «Создатель был благ в отношении как всего прочего, так и знания того, что каждая из частей тела и сама по себе имеет присущие ей числа, и с величайшей точностью и гармонией соотнесена с совокупностью всего. Вместе же с симметрией Он вложил [в человека] и совершенно устроенную плоть и изукрасил цвет его кожи, желая, чтобы в особенности первый человек выглядел наипрекраснейшим.

Он должен был соответствовать совершенству Логоса, «который был дан ему посредством вдыхания через лицо: именно там [расположено] место для чувств, которыми Создатель одушевил тело. Помещая туда царствующий разум, Он поручил владычествующему быть охраняемым [ими] для восприятия цветов, звуков, вкусов, запахов и тому подобного, чего без чувств [разум] сам по себе не способен был бы постигнуть. Необходимо, чтобы подражание всепрекрасному образцу было всепрекрасным. Логос же Бога лучше самой красоты, которая есть красота в природе, поскольку Он не украшен красотой, а Сам есть красота, которая, истинно будет сказано, благолепнее [чувственной]» (Л – 6, гл. 134 – 139).

Можно предположить, что Филон догадывался о цели создания человека. Своей фразой о том, что «без чувств [разум] сам по себе не способен был бы постигнуть» окружающий мир, приводит к этому выводу. Таким образом, человек способный у чувствованию мог анализируя свои чувства повышать интеллект как своего, так и Божественного разума посредством Божественного Логоса, связывающего человека и Бога!

Устройство мироздания, – основа госуданственного устройства. /ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ/.