На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Этносы

4 455 подписчиков

Свежие комментарии

  • Эрика Каминская
    Если брать геоисторию как таковую то все эти гипотезы рушаться . Везде где собаки были изображены с богами или боги и...Собака в Мезоамер...
  • Nikolay Konovalov
    А вы в курсе что это самый людоедский народ и единственный субэтнос полинезийцев, едиящий пленных врагов?Женщины и девушки...
  • Sergiy Che
    Потому что аффтор делает выборку арийских женщин, а Айшварья из Тулу - это не арийский, а дравидический народ...)) - ...Самые красивые ар...

Сэр Джордж Джеймс Фрэзер, магия, религия и этнография

 

Джеймс Джордж Фрэзер родился в Глазго 1 января 1854 года. Он был старшим из четырёх детей в семье фармацевта. Родители Фрэзера состояли в Свободной церкви Шотландии — консервативном течении в протестантизе, которое в 1840-х гг. порвало с официальной шотландской церковью. Джеймс вырос в атмосфере глубокой набожности, которую, как он позже писал, совсем не считал гнетущей.

Фрэзер поступил в университет Глазго в возрасте 15 лет (обычный возраст для того времени). Получил образование по специальности юриспруденция (1869—74). В мемуарах он вспоминает, что в это время с ним произошли три важные вещи: он на всю оставшуюся жизнь увлёкся классическими языками и литературой, понял, что мир управляется системой неизменных природных законов, и безболезненно потерял религиозную веру своего детства.

Прочитав книгу Э.Тайлора «Первобытная культура» (1871) – труд, который до сих пор во многих отношениях считается классическим, Фрэзер решил изучать антропологию. Он считал, что хотя шотландское образование дало более разностороннюю подготовку, чем это сделало бы английское, но всё-таки его уровня не достаточно, и поступил в Тринити-колледж  Кембриджского университета для получения второй степени  бакалавра и в 1874—79 гг. изучал классическую философию и языки, а также право. С 1879 г. и до конца жизни он работал в Кембриджском университете, с 1907 г. — профессор социальной антропологии, один из отцов-основателей знаменитой кембриджской школы социальной антропологии.

В 1896 г. Фрэзер женился на Элизабет Гроув (Elizabeth [Lilly] Grove) — вдове французского происхождения с двумя детьми, которая была еще и писательницей, автором важного исследования, посвящённого истории танца, и множества пьес, использовавшихся для обучения во французской школе. Элизабет была убеждена, что научное сообщество недооценивает заслуги её мужа, который полностью соответствовал стереотипу учёного — был застенчив и неразговорчив. Она стала его «эффективным менеджером»: организовала перевод его работ на французский язык, благодаря чему Фрэзер стал очень известным во Франции. В 1907 г. он стал членом совета Тринити-колледжа Кембриджского университета, а в 1907—1908 гг. — профессором социальной антропологии университета Ливерпуля. На протяжении всей жизни Фрэзер получал высшие академические награды: в 1914 г. был удостоен звания рыцаря, в 1920 г. стал членом Королевского общества, а также другие награды.

С 1930 г. Фрэзер почти полностью ослеп. Умер сэр Джеймс Джордж Фрэзер 7 мая 1941 г. в возрасте 87 лет.

Фрэзер вслед за восхитившим его Э. Тайлором развивал сравнительный метод в этнографии, он  также является одним из родоначальников сравнительного религиоведения. Его работы затрагивали широкий спектр проблем, особенно мифологии, религии, магии. Он был первым, кто предположил наличие связи между мифами и ритуалами. В основу его исследований были положены три принципа: эволюционное развитие культуры, психическое единство человечества и фундаментальная противоположность разума предрассудку.

Фрэзер был кабинетным учёным и почти никогда не покидал пределов Англии. Кроме Италии и Греции, он практически нигде не был, а большую часть фактического материала получил от миссионеров и служащих различных британских компаний, живших в колониях, использовав для этого рассылку специальных опросников.

Сэр Джеймс Фрэзер начал писать благодаря своему другу  и выдающемуся ученому У. Робертсону Смиту, который был редактором энциклопедии «Британика» и предложил Фрэзеру сотрудничество. Так как к тому времени тома до буквы «O» уже вышли в печать, Фрэзер начал работать над статьями, идущими после буквы «P». Он стал автором таких важных статей, как «Табу» и «Тотем».

Первая его работа «Тотемизм» вышла в 1887 г.. Но наиболее известная работа Фрэзера, принесшая ему мировую славу, — «Золотая ветвь» («The Golden Bough») — была впервые опубликована в 1890 г. В этой книге собран и систематизирован огромный фактический материал по первобытной религии, магии, мифологии, тотемизму, фольклору и обычаям разных народов. В этой книге проводятся параллели, например, между древними культами и ранним христианством. Труд был расширен до 12 томов в последующие 25 лет.

По мнению Фрэзера, в духовном развитии человечества существовали три стадии:  магия, религия и наука. Согласно Фрэзеру, магия предшествует религии и почти полностью исчезает с её появлением. На «магической» стадии развития люди верили в свои способности изменять окружающий мир магическим способом. Позже люди разуверились в этом и господствующей стала идея, что мир подчиняется богам и сверхъестественным силам. На третьей стадии человек отказывается и от этой идеи. Преобладающей становится вера в то, что мир управляется не богом, а «законами природы», познав которые, можно управлять им.

Материалы из произведений Фрэзера, посвящённые символическому циклу жизни, смерти и возрождения, широко использовались в литературе и искусстве периода, последовавшего за Первой мировой войной. Например, аллюзии на книги Фрэзера можно найти в «Бесплодной земле» Томаса Элиота.

Даже оппоненты ученого неоднократно отмечали образованность этого человека. Несмотря на критику своей работы «Тотемизм и экзогамия», Фрезер изложил все три точки зрения на этот вопрос, доверив решить достоверность читателям. Его трудами пользовались и пользуются историки, этнографы, религиоведы и антропологи многих стран.

Фрезер никогда не держался за единожды построенную им теорию, легко усваивал новые мысли, менял свою точку зрения. Он нисколько не стеснялся открыто в этом признаваться, честно объясняя перемены своего взгляда, а порой даже не противопоставляя новый взгляд прежнему.

И несомненно прав Агнус Дауни, который считает огромной заслугой Фрэзера перед этнографией то, что он «…своими сочинениями возбудил широкий общественный интерес к этому предмету и привлек многих ученых к тому, чтобы заняться подобными исследованиями».

Другая, немногим менее знаменитая работа Фрэзера – «Фольклр в Ветхом Завете», как и «Золотая ветвь», переведенная на все мыслимые и немыслимые языки. В ней ученый с помощью своей теории магии и сравнительного метода пытается объяснить ряд мест и сюжетов Ветхого Завета: борьбу Иакова (с ангелом? с Богом?), запрет смешивать мясные и молочные продукты и многие другие. Именно эта книга была в числе тех, которая была переведена в 1920-е гг. на русский язык и издана в серии «Атеистические чтения». И, хотя сэр Фрэзер протестовал («Какие атеистические чтения? Я верующий человек!») – так книга и вышла.

Обе книги читаются с огромным интересом (тут еще сказался и литературный дар Фрэзера), много раз переиздавались.

Скачать «Золотую ветвь» можно здесь - http://royallib.com/book/frezer_dgeyms/zolotaya_vetv.html

 

Вот примеры сравнительно-этнографического метода Дж.Фрэзера:

Дж. Фрэзер. Фольклор в Ветхом Завете.

часть вторая. ЭПОХА ПАТРИАРХОВ

Глава 5. ИАКОВ У КОЛОДЦА

Утешенный явлением ангелов и полученным от бога в Вефиле обещанием
покровительства, патриарх продолжал свой путь и прибыл вовремя в страну
"сынов Востока". Здесь он встретил свою родню; здесь он нашел себе жен и
здесь из бедного, бездомного странника превратился в богатого владельца стад
крупного и мелкого скота. Страна, где происходили эти события, столь важные
для Иакова и его потомства, обозначена не вполне точно. Историк или, вернее,
писатель-художник довольствуется весьма неопределенными географическими
данными, изображая в то же время самыми живыми красками встречу изгнанника
со своей первой любовью. Перо библейского автора рисует эту сцену с не
меньшей силой, чем кисть Рафаэля, вторично обессмертившего ее на стенах
Ватикана. Это - картина не городской, а сельской жизни. Встреча любящей пары
произошла не в базарной сутолоке и суете, а среди мира и тишины зеленых
пастбищ на краю пустыни; над их головой раскинулся широкий простор небес, а
вокруг них лежали стада овец, терпеливо дожидаясь водопоя у колодца. Автор
указал даже самый час встречи; по его описанию, полдень еще не наступил, и
мы как бы вдыхаем свежесть этого летнего утра, когда удушливая жара южного
дня еще не успела накалить воздух. Можно ли вообразить более подходящее
время и место для встречи молодых любовников? Даже сухая, расчетливая натура
Иакова поддалась обаянию этого часа и окружающей природы и проявила нечто
похожее на нежность; он сразу забыл о своей расчетливости и поддался чувству любви, можно
даже сказать - рыцарству: увидев прелестную девушку, приближающуюся со своим
стадом, он подбежал к колодцу, откатил тяжелый камень, которым было закрыто
его устье, и вместо нее сам напоил овец. Затем он поцеловал свою красивую
кузину и заплакал. Вспомнил ли он ангелов, приснившихся ему в Вефиле, и
решил, что сон свершился наяву? Мы этого не знаем. Верно лишь то, что этот
корыстный, рассудочный человек как бы превратился на время в страстного
любовника. То был единый краткий час поэзии и любви во всей его
прозаической, чтобы не сказать убогой, жизни.
Комментаторы книги Бытие становятся некоторым образом в тупик, когда им
приходится разъяснять, почему Иаков, поцеловав миловидную Рахиль, залился
вдруг слезами. Они полагают, что эти слезы потекли от радости по случаю
счастливого окончания пути, и приписывают такую манеру выражать свою радость
повышенной чувствительности восточных народов и их недостаточной
сдержанности в проявлении чувств. В таком объяснении, вероятно, содержится
некоторая доля истины; но комментаторы, очевидно, упустили из виду, что есть
немало народов, у которых плач служит условной манерой приветствия гостей
или друзей, в особенности после долгой разлуки, являясь зачастую пустой
формальностью, в которую они вкладывают не больше чувств, чем мы в наш
обычай рукопожатия и снимания шляпы. Поясним это примерами.
Тот же Ветхий завет содержит в себе и другие примеры подобного рода
приветствия. Когда в Египте Иосиф открылся своим братьям, он их поцеловал и
разразился таким громким плачем, что египтяне услышали его в другой части
дома. Возможно, конечно, что в данном случае слезы были вполне искренними, а
не только условным выражением чувства. Почти с полной уверенностью это можно
сказать по поводу трогательного эпизода первой встречи Иосифа с Вениамином.
Потрясенный до потери самообладания свиданием после многих лет разлуки со
своим самым любимым братом, Иосиф поспешно покинул зал приемов и удалился к
себе, чтобы дать в одиночестве волю своим слезам. Овладев собой, он вымыл
покрасневшие глаза и мокрые щеки и с невозмутимым видом вышел к своим
братьям. Далее, когда Иосиф встретил в Гесеме своего престарелого отца
Иакова, он кинулся ему на шею и долго плакал. Но и здесь его слезы могли
вылиться от чистого сердца, когда он увидел эту седую голову, смиренно
склонившуюся перед ним, и вспомнил отцовскую доброту в дни своей далекой
юности. Когда два верных друга, Давид и Ионафан, встретились в последний раз
во мраке ночи, предчувствуя, быть может, что они больше не увидятся, они
расцеловались и плакали оба, пока Давид не удалился. И здесь мы можем
допустить, что их горе было непритворно. Кроме того, мы читаем в книге Товит
о том, как Товия явился под видом чужеземца в дом своего родственника
Рагуила в Екбатанах; когда он затем открылся своему хозяину, "бросился к
нему Рагуил и целовал его и плакал". И здесь можно допустить, что слезы
явились следствием радостной неожиданности, а не простым соблюдением
общепринятого обычая.
Однако, как бы мы ни смотрели на приведенные примеры из истории евреев,
несомненно, что у народов, стоящих на более низком культурном уровне, слезы,
проливаемые при встрече или расставании, часто являются простым выполнением
этикета, предписываемого правилами общепринятой вежливости. Одним из таких
народов, предъявляющих ко всякому мало-мальски воспитанному человеку строгое
требование подобного выражения чувств - искренних или притворных, были маори
в Новой Зеландии. "Чувствительность этих людей, - сообщают нам, - особенно
проявляется при отъезде или возвращении их близких. Если друг отправляется,
хотя бы ненадолго, в Порт-Джэксон или в Вандименову землю, то при
расставании неизменно разыгрывается чувствительная сцена:
начинается с якобы украдкой бросаемых взоров, потом раздается стон и
горестное восклицание, в глазах блестит слеза, лицо искажается гримасой.
Понемногу все подвигаются ближе к отъезжающему и виснут на его шее.
Поднимается форменный плач, и начинается царапание рук и лица кремниевыми
ножами. Под конец следует оглушительный вой, и несчастный мученик, задыхаясь
от поцелуев, слез и крови, думает лишь о том, как бы от всего этого
избавиться. Такая же сцена, но уже с большим числом участников происходит
при возвращении друзей или при приеме дальних гостей; и вы сами с трудом
удерживаетесь от слез, глядя на это печальное зрелище и слушая их жалостный
вой и нестройные восклицания. Во всем этом много ложной аффектации; они
подчас держатся сначала в сторонке от человека, над которым собираются лить
слезы, пока не подготовятся мысленно и не приведут себя в должное состояние;
тогда они в притворном порыве бросаются на свою жертву (более подходящего
слова нельзя придумать) и начинают терзать себя и терпение гостя. Достойно
внимания, что они могут не только вызвать у себя слезы в любой нужный
момент, но и остановить их по чьему-либо приказу или же в тех случаях, когда
дальнейший плач становится по какой-нибудь причине неудобным. Меня однажды
весьма позабавила сцена, происходившая в деревне Каикохи, отстоящей в 10
милях от Ваимате. С полдюжины друзей и родственников вернулись домой после
шестимесячного пребывания на берегах Темзы. Все общество было поглощено
обычной церемонией плача; вдруг две женщины из этой деревни, по данному ДРУГ
Другу знаку, вытерли слезы, закрыли фонтан своих излияний и с самым невинным
видом обратились к собранию:
"Мы еще не окончили плакать; мы сейчас пойдем, поставим еду в печь,
сварим ее и приготовим плетенки, тогда вернемся и докончим свой плач; если
плач не кончится, когда еда будет готова, то поплачем еще и вечером". Все
это, сказанное притворно-плаксивым голосом, они заключили словами: "Уж иначе
нельзя, уж иначе нельзя!" Я при случае говорил с некоторыми маори об их
лицемерии, когда им заведомо было совершенно безразлично, увидят ли они
когда-нибудь еще раз тех, над которыми они перед тем так усердно плакали.
Они мне ответили: "Ах! Любовь новозеландца вся снаружи, она у него в глазах
и на языке". Мореплаватель капитан П. Диллон нередко оказывался жертвой
таких бурных изъявлений любви, и он рассказал нам, как ему удавалось держать
себя при этом подобающим образом: "У новозеландцев существует обычай
тереться носами, заливаясь в то же время слезами, когда родственники или
друзья встречаются после длительной разлуки. Я часто из приличия подчинялся
этой церемонии. В противном случае мое поведение считалось бы нарушением
дружбы, и в их глазах, с точки зрения новозеландского этикета, я был бы не
лучше варвара. К несчастью, я по своей бесчувственности не могу при всяком
нужном случае выжать из своих глаз слезы, так как я сделан не из такого
быстротающего вещества, как новозеландцы; но носовой платок и отдельные
выклики на туземном языке в достаточной мере служили выражением моего
истинного горя. Эта церемония не распространяется на незнакомых европейцев,
но по отношению ко мне она была неизбежна, так как я был, как они меня
величали, Thongata moury, то есть "новозеландец, земляк". С другой стороны,
мы читаем, что "встречи новозеландцев носили чувствительный характер,
расставания же обыкновенно происходили без особых внешних проявлений
чувства. При встречах мужчины и женщины прижимались друг к другу носами и
тихим хнычущим голосом, среди потоков слез, делились взаимно всеми
представляющими общий для них интерес событиями, происшедшими за время
разлуки. Если встреча происходила между близкими родственниками после
длительного отсутствия, церемония трения носами и плач продолжались около
получаса; если же встречались случайные знакомые, они ограничивались тем,
что прикладывались друг к другу носами и тут же расходились. Такое
приветствие называлось "hongi", что можно перевести словом "нюхание".
Подобно восточному обычаю есть соль, "hongi" служило знаком примирения
врагов. Губы же при "hongi никогда не соприкасаются. Поцелуи здесь
неизвестны".
У жителей Андаманских островов "родственники, возвратившись после
разлуки, длившейся несколько недель или месяцев, выражают свою радость тем,
что сидя обхватывают один другого руками вокруг шеи и при этом так плачут и
воют, что постороннему человеку может показаться, будто с ними произошло
какое-нибудь большое несчастье. И дейст вительно, у них нет никакой видимой
разницы между любым проявлением радости и выражением горя, например по
случаю чьей-либо смерти. В хоре плачущих начинают женщины, но мужчины тут же
подхватывают, и вскоре образуются группы по три-четыре человека плачущих в
лад до тех пор, пока полное изнеможение не заставит их замолкнуть". Среди
племени мунгели-тахсил в индийском округе Биласпоре "существует обязательный
обычай, согласно которому при встрече родственников, давно не видевших друг
друга, представительницы женского пола должны громко и жалобно плакать.
Скажем, сын несколько месяцев находился в отсутствии и вернулся в
родительский дом. Он прежде всего прикасается к ногам отца и матери. Когда
он уже уселся, мать и сестры поочередно подходят к нему, кладут ему на плечи
обе руки и с жалобным рыданием рассказывают ему обо всем более или менее
важном, что случилось в его отсутствие". У племени чаухан, в центральных
провинциях Индии, этикет требует, чтобы женщины плакали при встрече с
родственниками, прибывшими издалека. "В тех случаях, когда сходятся две
женщины, они обе плачут, причем каждая из них кладет свою голову другой на
плечи, а руки на бедра. В продолжение всей церемонии они два или три раза
меняют положение головы и называют друг друга, сообразно их родству,
матерью, сестрой и т. п. Если умирает кто-либо в семье, женщины подходят к
покойнику либо к покойнице с восклицаниями: "О, моя мать! О, моя сестра! О,
мой отец! Почему я, несчастная, не умерла вместо тебя!" Когда же церемония
плача совершается между мужчиной и женщиной, женщина держится руками за его
талию, а голову кладет ему на грудь. Время от времени мужчина произносит:
"Довольно плакать, перестань". Если плачут две женщины, старшая из них, по
правилу этикета, первой должна остановиться и просить другую замолчать. В
случае сомнения, кто из них является старшей, они иногда плачут в
продолжение целого часа на потеху присутствующей молодежи, пока кто-нибудь
постарше не выступит и не прикажет одной из них перестать".
Обычай проливать слезы в знак приветствия имеет, по-видимому, всеобщее
распространение у индейцев как Северной, так и Южной Америки. У племени тупи
в Бразилии, населяющего область по соседству с Рио-де-Жанейро, этикет
требует, чтобы гость, войдя в хижину, где он рассчитывает на гостеприимство,
сел в гамак хозяина и ждал некоторое время, сохраняя глубокомысленное
молчание. Затем обычно женщины приближаются, садятся на пол у гамака,
закрывают руками свое лицо и приветствуют гостя, без передышки восхваляя его
и плача. Гостю со своей стороны во время этих излияний также полагается
плакать, но если он не умеет выжать из своих глаз настоящие слезы, то должен
по крайней мере испускать глубокие вздохи и придать себе по возможности
самый печальный вид. Когда все эти формальности, установленные кодексом
хорошего тона, выполнены, хозяин, державшийся до этого времени безучастным
зрителем, приближается к гостю и вступает с ним в разговор. Ленгуа,
индейское племя в Чако, "соблюдают между собой странную форму вежливости в
тех случаях, когда они после некоторой разлуки снова встречаются: прежде чем
сказать друг другу слово, оба индейца проливают несколько слезинок.
Поступить иначе - значит нанести оскорбление или, по меньшей мере, показать,
что гость явился нежеланным посетителем".
В XVI в. испанский исследователь Кабеса де Вака описал сходный обычай,
соблюдавшийся двумя индейскими племенами, обитавшими на одном острове
неподалеку от нынешнего техасского побережья. "На острове, - пишет он, -
живут два племени, говорящие на разных языках. Одно из них капоки, а другое
хан. У них существует такой обычай: когда знакомые между собой люди изредка
встречаются, то прежде, чем заговорить друг с другом, они в продолжение
получаса плачут. Затем хозяин первый поднимается с места и отдает гостю все,
что у него имеется, и тот, приняв подарок, спустя короткое время, удаляется.
Иногда бывает и так, что получивший дары тут же уходит, не произнеся ни
одного слова". Некий француз, по имени Никола Перро, живший среди индейцев в
конце XVII в., описывает посещение несколькими индейцами из племени сиу
деревни дружественного племени оттава: "Не успели они прибыть, как начали
соответственно своему обычаю плакать над каждым встречным, чтобы показать
радость, какую они испытывают при виде своих друзей". Да и сам этот француз
неоднократно являлся объектом или, вернее, жертвой подобных чувствительных
излияний. Посланный губернатором Новой Франции заключить договор с живущими
по ту сторону Миссисипи индейскими племенами, он обосновался на побережье
реки. Там к нему явилось посольство от айова, соседей и союзников сиу, из
деревни, находившейся в нескольких днях пути к западу. Они хотели вступить в
дружественные отношения с Францией. Один историк описал встречу этих
индейских послов с несчастным Перро. Они над ним так плакали, что слезы
падали им на грудь; влагой, вытекавшей из их ртов и носов, они выпачкали его
голову, лицо и платье, так что его чуть не затошнило от этих ласк, и все
время они самым жалобным образом кричали и выли. В конце концов с помощью
нескольких подаренных им ножей и шил удалось остановить поток этих шумных
излияний; однако за отсутствием переводчика они не смогли объясниться с
французами и вынуждены были вернуться к себе, не приведя своего намерения в
исполнение. Несколько дней спустя явилось четверо других индейцев, из
которых один говорил на языке, понятном для француза. Он объяснил, что их
деревня находится в девяти лье вверх по реке, и пригласил французов посетить
их. Приглашение было принято. При приближении иностранцев женщины убежали в
лес и горы, плача и простирая руки к солнцу. Но тут же появились двадцать
старейшин, предложили Перро трубку мира и на шкуре буйвола отнесли его в
хижину вождя деревни. Опустив его там на землю, они вместе с вождем
принялись обычным манером плакать над ним, обмочив его голову влагой,
сочившейся из их глаз, ртов и носов. Когда эта неизбежная церемония пришла к
концу, они осушили свои глаза и носы и снова предложили Перро трубку мира.
"Нигде на свете, - добавляет французский историк, - нельзя найти более
слезливого народа: встречи их сопровождаются слезами; столь же слезливы их
расставания".

 

часть третья. ЭПОХА СУДЕЙ И ЦАРЕЙ

Глава 2. САМСОН И ДАЛИДА

Среди величавых судей Израиля богатырская фигура Самсона производит
странное впечатление. Библейские авторы передают, что Самсон в течение
двадцати лет был судьею в Израиле, но они не сохранили нам ни одного
приговора, который он вынес в качестве судьи; если же приговоры эти
соответствовали его подвигам, то едва ли можно признать Самсона образцовым
судьей. Его влекло к побоищам и ссорам, поджогу скирд и налетам на жилища
блудниц. Короче говоря, он больше походил на забулдыгу и сорвиголову, чем на
настоящего судью. Вместо скучного перечня его судейских приговоров нам
преподносят занимательный, хотя и не слишком нравоучительный рассказ о его
любовных и боевых, вернее, разбойничьих приключениях; потому что, если
верить (а не верить мы не можем) библейскому рассказу о деяниях этого
хвастливого распутника, он никогда не предпринимал регулярной войны и не
стоял во главе национального восстания против филистимлян, угнетавших его
народ. Он лишь время от времени выступал вперед наподобие одинокого паладина
или странствующего рыцаря и косил их направо и налево, размахивая ослиной
челюстью или каким-либо другим оружием в том же роде, подвернувшимся под
руку. Но даже и в этих грабительских набегах (он не останавливался перед
тем, чтобы снять со своей жертвы одежду, надо полагать, вместе с кошельком)
он, по-видимому, меньше всего думал об освобождении своего народа от
рабства. Когда он убивал филистимлян - а убивал он их весьма охотно и в
огромном количестве, - им двигали не высокие мотивы патриотизма или
политические соображения, а исключительно личная месть за зло, причиненное
ими ему самому, его жене и его тестю. Вся его история от начало до конца -
это история чрезвычайно себялюбивого, неразборчивого в средствах
авантюриста, действующего под влиянием порывов страстей и равнодушного ко
всему, кроме удовлетворения своих минутных капризов. Лишь сверхъестественная

сила, безудержная храбрость и некоторый налет юмора возвышают образ Самсона
над банальным типом простого разбойника и придают ему сходство с героями
комической эпопеи в стиле Ариосто. Но эти черты, сообщая известную
пикантность рассказу о его подвигах, едва ли умаляют чувство несоответствия,
которое в нас возбуждает гротескная фигура бахвала и забияки наряду со
строгими изображениями праведников и героев израильского пантеона. Истина
заключается, вероятно, в том, что эта чрезмерная яркость красок принадлежит
скорее кисти художника-рассказчика, чем трезвому перу историка. Отдельные
эпизоды, богатые необычайными и занимательными приключениями, быть может,
переходили из уст в уста в народных сказаниях задолго до того, как они
выкристаллизовались и сгруппировались вокруг памяти некой действительно
существовавшей личности. Какой-нибудь житель пограничных гор, своего рода
еврейский Роб Рой, отличавшийся неукротимым нравом, необычайной физической
силой и беззаветной храбростью, прославился своими дикими набегами на долину
филистимлян и сделался народным героем Израиля. Ибо нет достаточных
оснований сомневаться в том, что в саге о Самсоне под легким и шатким
зданием вымысла лежит солидный фундамент истинных фактов. Подробное и вполне
определенное обозначение городов и мест, где протекала жизнь Самсона от
рождения до смерти, говорит о том, что мы имеем здесь дело с подлинным
преданием местного характера, и противоречит взглядам некоторых ученых,
желающих видеть в легенде о библейском богатыре лишь один из солярных мифов.
Фрэзер имеет в виду ученых, придерживавшихся так называемой натуристической,
или солярно-метеорологической, теории, объяснявшей происхождение религии из
непонимания человеком явлений природы, особенно астральных и
метеорологических. По мнению этих ученых, герои сказок, легенд, фольклора,
народные обычаи и обряды - отголоски древних астрально-мифологических
верований. Особенно заметно вымысел рассказчика обнаруживается в передаче
катастрофы, постигшей героя вследствие коварства вероломной женщины, которая выведала у него секрет его необычайной силы и затем предала его врагам.
Рассказ этот гласит:
"После того полюбил он одну женщину, жившую на долине Сорек; имя ей
Далида (Далила). К ней пришли владельцы филистимские и говорят ей: уговори
его, и выведай, в чем великая сила его и как нам одолеть его, чтобы связать
его и усмирить его; а мы дадим тебе за то каждый тысячу сто сиклей серебра.
И сказала Далида Самсону: скажи мне, в чем великая сила твоя и чем связать
тебя, чтобы усмирить тебя? Самсон сказал ей: если свяжут меня семью сырыми
тетивами, которые не засушены, то я сделаюсь бессилен и буду как и прочие
люди. И принесли ей владельцы филистимские семь сырых тетив, которые не
засохли, и она связала его ими. (Между тем один скрытно сидел у нее в
спальне.) И сказала ему: Самсон! Филистимляне идут на тебя. Он разорвал
тетивы, как разрывают нитку из пакли, когда пережжет ее огонь. И не узнана
сила его. И сказала Далида Самсону: вот, ты обманул меня и говорил мне ложь;
скажи же теперь мне, чем связать тебя? Он сказал ей: если свяжут меня новыми
веревками, которые не были в деле, то я сделаюсь бессилен и буду, как прочие
люди. Далида взяла новые веревки и связала его и сказала ему: Самсон!
Филистимляне идут на тебя. (Между тем один скрытно сидел в спальне.) И
сорвал он их с рук своих, как нитки. И сказала Далида Самсону: все ты
обманываешь меня и говоришь мне ложь; скажи мне, чем бы связать тебя? Он
сказал ей: если ты воткешь семь кос головы моей в ткань и прибьешь ее
гвоздем к ткальной колоде (то я буду бессилен, как и прочие люди). (И
усыпила его Далида на коленях своих. И когда он уснул, взяла Далида семь кос
головы его,) и прикрепила их к колоде и сказала ему: филистимляне идут на
тебя, Самсон! Он пробудился от сна своего и выдернул ткальную колоду вместе
с тканью; (и не узнана сила его!. И сказала ему (Далида):
как же ты говоришь: "люблю тебя", а сердце твое не со мною? вот, ты трижды обманул меня, и не сказал мне, в чем великая сила твоя. И как она
словами своими тяготила его всякий день и мучила его, то душе его тяжело
стало до смерти. И он открыл ей все сердце свое, и сказал ей: бритва не
касалась головы моей, ибо я назорей божий от чрева матери моей; если же
остричь меня, то отступит от меня сила моя; я сделаюсь слаб и буду, как
прочие люди. Далида, видя, что он открыл ей все сердце свое, послала и звала
владельцев филистимских, сказав им: идите теперь; он открыл мне все сердце
свое. И пришли к ней владельцы филистимские и принесли серебро в руках
своих. И усыпила его (Далида) на коленях своих, и призвала человека, и
велела ему остричь семь кос головы его. И начал он ослабевать, и отступила
от него сила его. Она сказала: филистимляне идут на тебя, Самсон! Он
пробудился от сна своего, и сказал: пойду, как и прежде, и освобожусь. А не
знал, что господь отступил от него. Филистимляне взяли его и выкололи ему
глаза, привели его в Газу и оковали его двумя медными цепями, и он молол в
доме узников".
Итак, великая мощь Самсона обреталась в его волосах, и достаточно было
срезать его свисавшие до плеч косматые пряди, не стриженные с детства, чтобы
отнять у него сверхчеловеческую силу и сделать немощным. Такого рода поверье
было распространено во многих местах земного шара, в особенности
относительно людей, которые, подобно Самсону, претендовали на силу,
недосягаемую для обыкновенных смертных. Туземцы острова Амбоина, в
Ост-Индии, полагали, что вся их сила находится в волосах и что, потеряв
волосы, они лишились бы и силы. Один преступник, подвергнутый пытке по
приказу голландского суда на этом же острове, упорно отрицал свою вину, пока
ему не срезали волосы, после чего он немедленно сознался. Другой человек,
которого судили за убийство, оставался непоколебимым, отрицая свою вину,
несмотря на все ухищрения судей. Увидев доктора с ножницами в руках, он
спросил, для чего они. Когда ему сказали, что этими ножницами ему остригут
волосы, он стал просить не делать этого и чистосердечно покаялся во всем.
После этого случая всякий раз, когда голландским властям даже с помощью пыток не удавалось получить признание у заключенного, они прибегали к
остриганию его волос. Туземцы другого ост-индского острова - Церам верят,
что если юноша срежет себе волосы, то он сделается слабым и немощным.
В Европе также считали, что зловредная сила колдунов и ведьм таилась в
их волосах и что с ними нельзя ничего поделать, пока у них целы волосы.
Отсюда во Франции возникло обыкновение перед пыткой сбривать у людей,
обвиненных в колдовстве, все волосы на теле. Миллей присутствовал в Тулузе
при пытке нескольких человек, от которых нельзя было добиться признания
вины, пока их не раздели донага и не обрили, после чего они тут же
подтвердили предъявленное им обвинение. Точно так же одна, казалось бы,
благочестивая женщина была подвергнута пытке по подозрению в колдовстве; она
с невероятной стойкостью переносила все мучения, и лишь после того, как у
нее выдернули все волосы, признала себя виновной. Известный инквизитор
Шпренгер довольствовался тем, что сбривал волосы на голове у подозреваемых в
колдовстве мужчин и женщин; а его более последовательный коллега Куманус
обрил у сорока одной женщины волосы со всего тела, прежде чем отправить их
на костер. Он имел весьма веские причины для столь строгого следствия, ибо
сам сатана в проповеди с кафедры Норт-Бервикской церкви успокаивал своих
многочисленных слуг заверением, что с ними не приключится никакого зла и ни
одна слеза не упадет из их глаз, пока на них целы их волосы. Подобным же
образом в индийской провинции Бастар "человека, признанного виновным в
колдовстве, отдают на избиение толпе, сбривают с него волосы (так как именно
в волосах предполагается вся его злая сила) и выбивают передние зубы, чтобы
помешать ему бормотать заклинания. Колдуньи подвергаются такой же пытке;
после того как их признали виновными, они подлежат той же каре, что и
мужчины, а волосы их после бритья привешиваются к дереву в публичном месте".
У бхилов, первобытного племени в Центральной Индии, к женщине, обвиненной в
колдовстве, применялись различные способы увещевания, вроде подвешивания к
дереву вниз головой или втирания перца в глаза а затем у нее срезали с

головы прядь волос и закапывали в землю, "дабы уничтожить последнее звено
между нею и ее прежними злыми чарами". Равным образом у ацтеков, в Мексике,
когда чародей или ведьма "совершили свои злые дела и настало время положить
предел их презренной жизни, кто-либо хватал их и срезал им волосы на
макушке, отчего пропадала вся их колдовская сила; вслед за тем их предавали
смерти, и этим кончалось их ненавистное существование".
Неудивительно, что так широко распространенное поверье проникло и в
волшебные сказки; несмотря на кажущуюся свободу фантазии, в сказках, как в
зеркале, отражаются прежние верования народа. Туземцы острова Ниас, к западу
от Суматры, рассказывают, что однажды некий предводитель по имени Лаубо
Марос бежал от землетрясения с Макасара, на Целебесе, и переселился со
своими приверженцами в Ниас. Среди последовавших за ним в новую страну
находился и его дядя со своей женой. Негодяй-племянник влюбился в жену
своего дяди, и путем разных происков ему удалось овладеть ею. Оскорбленный
супруг помчался в Малакку и стал умолять джогорского султана, чтобы тот
помог ему отомстить за обиду. Султан согласился и объявил войну Лаубо
Маросу. Но бессовестный Лаубо Марос укрепил тем временем свое поселение,
окружив его непроходимой изгородью из колючего бамбука, о которую
разбивались все попытки султана с его войсками взять крепость приступом.
Потерпев поражение в открытом бою, султан пустился на хитрость. Он вернулся
в Джогор и, нагрузив корабль испанскими циновками, поплыл обратно в Ниас.
Здесь он бросил якорь в виду неприятельской крепости, зарядил свои пушки
вместо ядер и гранат привезенными им циновками и открыл огонь по неприятелю.
Циновки градом летели по воздуху и вскоре покрыли толстым слоем всю колючую
изгородь и прилегающее побережье. Ловушка была поставлена, и султан стал
ждать, что будет дальше. Ждать ему пришлось недолго. Какая-то старушка,
бродившая вдоль берега, подняла одну циновку, а затем, к своему великому
соблазну, увидела и остальные. Вне себя от радости по поводу своего открытия
она распространила эту добрую весть среди своих соседей. Те поспешили к
месту, и в одно мгновение не только ни одной циновки не осталось на
изгороди, но и сама изгородь была повалена и сровнена с землей. Теперь
джогорскому султану ничего не препятствовало войти в крепость и овладеть ею.
Защитники ее бежали, а сам предводитель попал в руки победителей. Его
приговорили к смерти, но при совершении казни оказались большие затруднения.
Его бросили в море, но вода его не принимала; тогда его положили на пылающий
костер, но огонь его не сжигал; его стали рубить мечами, но сталь
отскакивала от него, не причинив никакого вреда. Тут они поняли, что имеют
дело с чародеем, и стали советоваться с его женой о том, как его убить.
Подобно Далиде, она им открыла роковую тайну. На голове Лаубо Мароса рос
один волос, твердый, как медная проволока, и от этого волоса зависела его
жизнь. Когда волос выдернули, Лаубо Марос испустил дух. В этой сказке, как и
в некоторых из приведенных ниже, в волосах героя таится не только его сила,
но и сама жизнь его, так что потеря волос влечет за собой его смерть.
В фольклоре Древней Греции многие легенды напоминают рассказ о Самсоне
и Далиде. Так у мегарского царя Низа на макушке рос один золотой или
пурпурный волос, с потерей которого он должен был умереть. Когда критяне
осадили Мегару, дочь Низа, Скилла, влюбилась в критского царя Миноса и
вырвала роковой волос из головы своего отца, после чего тот умер. Согласно
другому варианту, не жизнь, а сила Низа была связана с существованием
золотого волоса, и, как только волос выдернули, царь стал слаб и был убит
Миносом. В такой версии легенда о Низе имеет еще более близкое сходство со
сказанием о Самсоне. Про Посейдона рассказывали, что он сделал бессмертным
Птерелая, наградив его золотым волосом на голове. Когда Амфитрион осадил
Тафос, родину Птерелая, дочь последнего влюбилась в Амфитриона и убила
своего отца, выдернув из его головы золотой волос. В одной новогреческой
народной сказке вся сила героя таится в трех золотых волосах на голове.
После того как его мать выдергивает их у него, он делается бессильным и
робким, и враги убивают его. Другая греческая легенда, в которой можно
усмотреть следы предания о Низе и Скилле, рассказывает о том, как некий царь
был самым сильным человеком своего времени, и у него на груди росли три
длинных волоса. Когда он отправился на войну с другим царем, его собственная
жена изменнически срезала эти три волоса, и он стал самым слабым из людей.
Рассказу о том, как Самсон был одурачен своей коварной возлюбленной
Далидой, выведавшей тайну его силы, близки аналогичные мотивы в славянском и
кельтском фольклоре, с той только разницей, что в славянских и кельтских
сказках жизнь или сила героя таятся не в его волосах, а в каком-либо внешнем
предмете - в яйце или птице. В русской народной сказке колдун Кощей (или
Кащей) Бессмертный похитил царевну и держал ее взаперти в своем золотом
чертоге. Но один царевич однажды увидел, как печальная царевна гуляла в
одиночестве по саду, и снискал ее расположение. Ободренная надеждой спастись
с помощью царевича, она направилась к колдуну и начала задабривать его
притворными и льстивыми речами: "Дорогой мой, скажи мне, ведь ты никогда не
умрешь?" - "Никогда", - ответил он. "Ну, так скажи мне, где твоя смерть? Она
в твоем доме?" - "Разумеется, - сказал он, - она в том венике, у порога".
Тут царевна схватила веник и бросила его в огонь. Но веник сгорел, а
бессмертный Кощей остался жив, ни один волос не упал с его головы. Потерпев
неудачу в своей первой попытке, хитрая девица надула губы и говорит: "Ты
меня, верно, не любишь, потому что ты не сказал мне, где твоя смерть; но я
не сержусь и люблю тебя всем сердцем". Подобными сладкими речами царевна
выпытывала у колдуна, где находится на самом деле его смерть. Кощей
рассмеялся и говорит ей: "Зачем тебе это знать? Ну, ладно, из любви к тебе я
скажу, где лежит моя смерть. В чистом поле стоят три зеленых дуба; под
корнем самого большого дуба живет червь, и если кто его отыщет и раздавит,
то я умру". Тут царевна направилась прямо к своему возлюбленному и передала
ему слова Кощея. Царевич стал искать и наконец нашел эти дубы, выкопал червя
и, растоптав его, поспешил к чертогу колдуна, где ему пришлось убедиться в
том, что колдун все еще жив. Царевна снова принялась ласкаться к Кощею, и на
этот раз, побежденный ее лукавством, он открыл ей правду. "Смерть моя, -
сказал он, - находится далеко, в широком море, до нее добраться трудно. В
море том есть остров, а на острове растет зеленый дуб. В земле под дубом
зарыт железный сундук, а в сундуке ларец, в ларце - заяц, в зайце - утка, а
в утке - яйцо: кто отыщет это яйцо и раздавит его, тот убьет меня в этот
самый миг". Царевич, как водится, раздобыл роковое яйцо и, держа его в
руках, выступил против бессмертного колдуна. Чудовище, конечно, убило бы
царевича, но тот сдавил яйцо, и колдун завыл от боли. Обернувшись к
улыбавшейся царевне, он сказал ей: "Ведь я любя тебя открыл, где находится
моя смерть! Так-то ты мне отплатила за мою любовь!" С этими словами он
схватил свой меч, висевший на стене, но царевич в эту минуту раздавил яйцо,
и Кощей тут же упал замертво.
По другому варианту этой сказки, когда хитрый колдун обманывает
изменницу, говоря ей, что смерть его таится в венике, царевна покрывает
веник позолотой; за ужином Кощей увидел, как что-то блестит у порога, и
спросил сердито: "Что это?" - "Вот видишь, как я почитаю тебя", - сказала
ему царевна. "Глупая, я пошутил. Моя смерть запрятана снаружи, в дубовой
ограде". На другой день, когда колдуна не было дома, царевна вышла и
позолотила всю ограду; вечером, вернувшись к ужину домой, колдун увидел из
окна сверкавшую ограду. "Скажи, что бы это там могло быть?" - "Вот как я
ценю тебя, - ответила царевна, - не только ты мне люб, но и смерть твоя люба
мне. Вот почему я позолотила ограду, в которой хранится твоя смерть". Такая
речь понравилась колдуну, и он от полноты сердца открыл ей тайну про яйцо.
Когда царевич с помощью преданных ему животных завладел яйцом, он спрятал
его за пазухой и направился к дому колдуна. Сам колдун сидел в это время
мрачный у окна; когда царевич приблизился и показал ему яйцо, у Кощея
потемнело в глазах, и он сразу весь ослаб и присмирел. Царевич стал играть
яйцом и перекидывать его из одной руки в другую. Тут Кощей заметался по
комнате из угла в угол. Когда же царевич разбил яйцо, Кощей Бессмертный упал
и испустил дух.
В сербской сказке колдун по имени Честной Булат похитил жену одного
князя и запер ее в подземелье. Но князю удалось пробраться к ней, и он ей
приказал во что бы то ни стало разузнать у Булата, где лежит его сила. Когда
Честной Булат вернулся домой, княгиня говорит ему: "Скажи мне, где находится
твоя великая сила?" Он ей в ответ: "Женушка, моя сила в моем мече". Княгиня
повернулась к мечу и стала передним молиться. Увидев это, Булат рассмеялся и
сказал: "Глупая женщина, сила моя не в мече, а в моем луке и стрелах".
Княгиня поворотилась тогда к луку и стрелам и стала перед ними молиться. Тут
Честной Булат и говорит ей: "Ну, женушка, у тебя" как я вижу, имеется мудрый
наставник, который тебя подучил разузнать, где лежит моя сила. Муж твой,
видно, еще живой, и вот он-то и подговорил тебя, должно быть". Но княгиня
уверила его, что ее никто не подговаривал. Убедившись, что Булат и на этот
раз ее обманул, она выждала несколько дней, а затем стала снова допрашивать
колдуна, в чем тайна его силы. Тогда он ей сказал: "Уж если тебе так хочется
узнать, где моя сила, то я тебе скажу всю правду. Далеко отсюда стоит
высокая гора. В той горе живет лисица; у лисицы есть сердце, в сердце
находится птица, а в птице лежит моя сила. Но поймать эту лисицу задача не
легкая, потому что она может принимать много разных обличий". На другой
день, когда Честной Булат покинул подземелье, туда пришел князь и узнал от
своей жены тайну про силу колдуна. Князь тут же поспешил к горе, и там, хотя
лиса принимала то один, то другой образ, ему удалось при помощи своих друзей
- орлов, соколов и драконов - поймать ее и убить. Он вынул из лисицы сердце,
из сердца достал птицу и сжег ее на большом огне. В это самое мгновение
Честной Булат умер на месте.
В другой сербской сказке говорится про дракона, который жил на водяной
мельнице и съел одного за другим двух королевичей. Третий королевич
отправился на поиски своих братьев и, добравшись до мельницы, никого там не
нашел, кроме одной старухи. Та ему рассказала про страшного обитателя
мельницы и про то, как он пожрал двух старших братьев королевича, и стала
его умолять покинуть это место, не дожидаясь, пока его постигнет та же
участь. Но королевич был храбр и хитер. Он обратился к старухе с такими
словами: "Выслушай хорошенько, что я тебе скажу. Ты спроси у дракона, куда
он уходит и где скрыта его великая сила; покрывай поцелуями место, на
которое он тебе укажет, как если бы тебе была очень люба его сила; как
только ты выведаешь его тайну, я сюда приду, и ты мне обо всем расскажешь".
Когда дракон возвратился домой, старуха принялась его расспрашивать: "Скажи
мне, ради бога, где ты был? Куда это ты уходишь так далеко? Ты мне никогда
об этом не говоришь". Дракон ей ответил: "Я, милая старушка, ухожу далеко".
Старуха стала его ублажать льстивыми словами, говоря: "Зачем ты уходишь так
далеко? Открой мне, где скрыта твоя сила. Если бы ты мне сказал это, я бы не
знала, что и делать. Я бы исцеловала все это место". Дракон улыбнулся и
сказал ей: "Моя сила там, в печке". Тут старуха начала целовать и ласкать
печку. Дракон, видя это, прыснул со смеху. "Глупая старуха, - сказал он, -
она не тут, она в грибе на пне, что против нашего дома". Тогда она стала
целовать и ласкать этот пень. "Прочь, старая, моя сила не здесь!" - "Так где
же она?" - спросила старуха. "Тебе к ней не дойти; туда ведет длинный путь.
На чужой стороне, в далеком государстве, под царским городом лежит озеро;
в озере живет дракон, в драконе том скрыт боров, в борове - голубь, а в
голубе спрятана моя сила". Таким образом, секрет был открыт. На другое утро,
когда дракон отправился на свою обычную работу - пожирать людей, к старухе
явился королевич, и она посвятила его в тайну драконовой силы. Королевич,
само собою разумеется, добрался до озера в чужедальней стороне, где после
жестокой борьбы убил водного дракона и извлек из него голубя, в котором
скрывалась сила бессовестного дракона с мельницы. Разузнав от голубя, как
возвратить к жизни убитых братьев, королевич свернул птице голову, и злой
дракон - хотя сказка об этом факте умалчивает - в этот самый момент,
конечно, погиб бесславной смертью.
Подобные сказки встречаются и в кельтском фольклоре. Так, в одной из
них, рассказанной слепым скрипачом с острова Айли, идет речь о том, как
великан утащил жену царя и его двух лошадей и спрятал их в своей пещере. Но
лошади набросились на великана и так его истоптали, что он еле унес ноги. Он
сказал царице: "Если бы моя душа была при мне, эти лошади уже давно бы меня
убили". - "А где же твоя душа, мой милый? - спросила его царица. - Клянусь,
я буду заботливо оберегать ее". - "Она в Бонначском камне", - ответил
великан. Наутро, когда он вышел из дому, царица тщательно украсила
Бонначский камень. В сумерки великан вернулся и обратился к царице с
вопросом: "Почему ты вздумала так убрать Бонначский камень?" - "Потому что в
нем твоя душа". - "Вижу, что, если бы ты знала, где моя душа, ты бы к ней
отнеслась с большим почтением". - "Разумеется". - "Но только она не здесь,
моя душа, она в пороге". На другой день царица убрала нарядно порог.
Великан, вернувшись домой, опять спросил царицу: "Что тебе вздумалось убрать
так нарядно порог?" - "Потому что в нем твоя душа". - "Вижу, что, если б ты
знала, где моя душа, ты бы ее заботливо оберегала". - Конечно". - "Но только
моя душа не здесь, - сказал опять великан. - Под порогом лежит большая
каменная плита. Под этой плитой стоит баран; в животе у барана находится
утка, в животе у утки лежит яйцо, а в яйце спрятана моя душа". На следующий
день, когда великана не было дома, подняли плиту, и из-под нее вышел баран;
вскрыли барана, и из него показалась утка; разорвали утку и вытащили из нее
яйцо. Царица взяла яйцо, раздавила его в своих руках, и великан,
возвращавшийся как раз в это время домой, упал тут же замертво.
В таком же роде сказку рассказывают в шотландском графстве Аргайль. Там
некий великан, царь страны Сорча, похитил жену пастуха из Круачана и спрятал
в пещере, где он жил. Но пастух с помощью некоторых доброжелательных
животных умудрился найти пещеру великана и в ней свою пропавшую жену. К
счастью, великана не было дома, и жена, накормив пастуха, спрятала его под
какой-то одеждой в почетном углу пещеры. Великан, возвратившись домой, повел
носом и сказал: "В пещере пахнет чужим человеком". Она его стала разуверять,
говоря, что это пахнет птичкой, которую она жарила, и прибавила: "Еще я
хотела бы, чтобы ты мне сказал, где ты прячешь свою жизнь, дабы я могла
хорошенько охранять ее". - "Она там наверху, в сером камне". На другой день,
когда великан ушел, она достала серый камень, нарядила его и поставила в
почетном углу пещеры. Вернувшись вечером домой, великан спросил: "Что ты там
так нарядила?" - "Это твоя жизнь, - ответила она, - мы должны о ней
заботиться", - "Вижу я, что ты меня очень любишь, но моя душа не в этом
месте". - "Так где же она?" - "Она в серой овце на том холме". Наутро, когда
великана не было дома, жена пастуха поймала овцу, нарядила ее хорошенько и
поставила в почетном углу. Вернувшись вечером домой, великан снова спросил:
"Что это ты там так нарядила?" - "Твою собственную жизнь, мой милый". -
"А она все-таки не здесь". - "Ну вот, - воскликнула она, - я столько
хлопотала, заботясь о твоей душе, а ты меня два раза подряд обманул!" Тогда
он сказал ей:
"Так и быть, теперь я могу открыть тебе правду. Моя жизнь спрятана в
конюшне под лошадиными ногами. Там внизу есть место, где лежит маленькое
озеро. Озеро покрыто семью серыми шкурами. Поверх шкур лежит семь слоев
степного дерна, а под всем этим разостлано семь дубовых досок. В озере живет
форель, в животе форели находится утка, в животе утки - яйцо, в яйце - шип
от терновника, и, пока кто-нибудь не разжует мелко этот шип, меня невозможно
убить. Где бы я ни находился, я почувствую, если кто тронет эти семь шкур,
семь слоев степного дерна или семь досок. У меня над дверью лежит топор, и,
чтобы достигнуть озера, надо их все разрубить одним взмахом этого топора;
как только кто доберется до озера, я это тотчас почувствую". На следующий
день, когда великан ушел на охоту в горы, пастух из Круачана с помощью
услужливых животных, уже и раньше помогавших ему, раздобыл тот шип и
разжевал его прежде, чем великан их настиг. Не успел пастух дожевать до
конца, как великан рухнул на землю бездыханным трупом.
Нечто в этом роде рассказывают туземцы области Гилгит на плоскогорье
Северо-западной Индии. Они говорят, что во время оно в Гилгите правил
царь-людоед по имени Шри Бадат, который взимал с подвластных ему жителей
дань детьми и приказывал готовить ему каждый день к обеду их мясо. Поэтому
его и называли людоедом. У него была дочь Сакина, или Мийо-Хаи. Она каждое
лето проводила в прохладном месте, высоко в горах, в то время как Гилгит в
долине изнемогал от удушливого зноя. Однажды прекрасный принц по имени
Шамшер охотился в горах неподалеку от летнего убежища принцессы и, устав от
охоты, лег вместе со своими людьми соснуть у ключа, бьющего под освежающей
тенью деревьев, ибо дело было в полдень и солнце палило немилосердно. Случаю
или судьбе было угодно, чтобы как раз в это время служанка принцессы подошла
к источнику зачерпнуть воды; увидев спящих чужеземцев, она вернулась
доложить об этом своей госпоже. Та очень разозлилась на незваных пришельцев
и приказала привести их к себе. Но при взгляде на красивого принца она
забыла свой гнев; она вступила с ними в беседу, и, хотя день клонился к
обеденной поре, а потом и к вечеру, принцесса все его удерживала, жадно
слушая рассказы о его приключениях и доблестных подвигах. Под конец она была
не в силах скрывать долее свои чувства; она призналась в своей любви к нему
и предложила ему свою руку. Принц принял предложение не без колебания,
боясь, что жестокий отец никогда не согласится на ее союз с чужеземцем. Они
решили держать свой брак в тайне, а поженились они этой же ночью.
Но едва принц Шамшер успел заполучить руку принцессы, как стал лелеять
более честолюбивые замыслы - он решил сам стать властителем гилгитского
царства. С этой целью он подстрекал жену убить отца. Ослепленная любовью к
мужу принцесса согласилась вступить в заговор против жизни своего
царственного отца. Но на пути к осуществлению их замысла стояло препятствие.
Дело в том, что Шри Бадат был потомком гигантов и потому был неуязвим для
меча или стрелы;
они отскакивали от его тела, не оставив на нем ни малейшего следа или
царапины, и никто не знал, из чего сделана его душа. Конечно, первой заботой
честолюбивого принца было узнать истинную природу души своего тестя; а кто
мог лучше выведать секрет царя, как не его собственная дочь? И вот однажды -
не то по какому-то капризу, не то из желания испытать верность своей жены -
принц заявил ей, что не успеют завянуть и пожелтеть листья названного им
дерева, как она не увидит больше своего отца. Как раз в ту осень - лето было
уже на исходе - листья этого дерева стали желтеть и вянуть ранее
обыкновенного. Глядя на желтые листья и считая, что наступает последний час
ее отца, испытывая, быть может, даже угрызения совести ввиду замышляемого ею
убийства, принцесса с плачем спустилась с гор и возвратилась в Гилгит. Но во
дворце она, к своему изумлению, нашла, что ее родитель наслаждается
по-прежнему своим несокрушимым здоровьем и каннибальским аппетитом.
Несколько опешив, она объяснила свое внезапное возвращение из летнего
убежища в горах тем, что некий святой человек предсказал ей, будто с
увяданием листьев некоторого дерева ее дорогой отец захиреет и умрет. "Как
раз сегодня, - сказала она, - эти листья пожелтели, и я испугалась за тебя и
явилась сюда, чтобы пасть к твоим ногам. Но я благодарю бога, что
предсказание не оправдалось и святой человек оказался ложным пророком".
Родительское сердце людоеда было тронуто таким доказательством дочерней
любви, и он сказал ей: "О моя любезная дочь, никто на свете не может меня
убить, потому что никто не знает, из чего сделана моя душа. Как можно ей
повредить, покуда кто-либо не узнал ее природы? Не во власти человека
причинить зло моему телу". На это ему дочь возразила, что ее счастье зависит
от его жизни и безопасности, и так как она, дочь его, дороже ему всего на
свете, то он не должен бояться открыть ей тайну о своей душе. Если бы она ее
только знала, она бы могла отвратить всякое дурное предзнаменование,
охранять его от всякой грозящей опасности и доказать ему свою любовь,
посвятив себя заботам о его благополучии. Но осторожный людоед не поверил ей
и, подобно Самсону и великанам волшебных сказок, пытался отделаться от нее
неверными и уклончивыми ответами. Однако под конец, покоренный ее
настойчивостью или, может быть, смягченный ее ласками, он открыл ей роковую
тайну, рассказав, что душа его сделана из масла и что если его дочь
когда-либо увидит большой огонь в самом замке или вокруг него, то она должна
знать, что наступил его последний час, потому что как может масло его души
противостоять сильному пламени? Не знал он, что этими словами он предал себя
в руки слабой женщины и неблагодарной дочери, замышлявшей его убийство.
Проведя несколько дней с доверившимся ей родителем, изменница вернулась
в свое горное жилище, где ее нетерпеливо дожидался любимый супруг. Он был
весьма обрадован, когда узнал тайну царской души, потому что решил во что бы
то ни стало погубить своего тестя, а теперь перед ним лежал открытый путь к
достижению этой цели. Преследуя свой план, принц рассчитывал на деятельную
поддержку подданных самого царя, которые жаждали избавиться от презренного
людоеда и сохранить своих оставшихся детей от его прожорливой глотки. И
принц не ошибся в своих расчетах. Узнав, что появился избавитель, народ
охотно стал на его сторону, и на общем совете было решено захватить чудовище
в его берлоге. Достоинством плана была его чрезвычайная простота. Нужно было
только разжечь большое пламя вокруг замка царя, и его масляная душа начнет
таять и растопится до конца. За несколько дней до того, как заговор должен
был быть приведен в исполнение, принц отослал свою жену вниз к ее отцу в
Гилгит со строгим наказом держать в секрете их план и убаюкивать
чадолюбивого людоеда лживыми уверениями в его полной безопасности. Теперь
все было готово. В глухую ночь народ вышел из своих домов с факелами и
вязанками хвороста в руках. Когда они стали приближаться к замку, масляной
душе царя стало не по себе; его охватило беспокойство, и, несмотря на
поздний час, он выслал дочь узнать причину своей тревоги. Вероломная женщина
послушно вышла во мрак ночи и, промешкав некоторое время, чтобы дать
заговорщикам подойти со своими факелами ближе к замку, вернулась к отцу и
попыталась успокоить его, говоря, что страх его напрасен и что ничего
особенного не случилось. Но предчувствие приближающейся беды слишком сильно
владело царем, и он не поддался хитрым уговорам дочери. Он сам вышел из
своей комнаты и убедился, что ночь была ярко освещена пылающим пламенем
костров, разложенных вокруг замка. Размышлять или колебаться было некогда.
Он быстро принял решение, выскочил наружу, пробил себе путь по направлению к
Чотур-Хану, области снега и льдов, лежащей среди высоких гор, окружающих
Гилгит. Там он скрылся под большим ледником, и так как его масляная душа во
льду не может растаять, то он живет там по сей день. По сей день жители
Гилгита верят, что когда-нибудь он вернется и станет снова царствовать над
ними и пожирать их детей с удвоенной яростью. Поэтому каждый год, в одну из
ноябрьских ночей, годовщину его изгнания из Гилгита, они целую ночь напролет
жгут большие костры, чтобы отогнать его дух, если ему вздумается вернуться к
ним. В эту ночь никто не решается лечь спать; а чтобы скоротать время, народ
поет и пляшет вокруг весело пылающих огней.
Общее сходство этого индийского рассказа с легендой о Самсоне, с одной
стороны, и с кельтскими сказками, с другой - достаточно очевидно. Это
сходство было бы еще ближе, если бы индийский повествователь привел те
ложные или уклончивые ответы, касающиеся тайны его души, которые людоед
давал своей дочери. По аналогии с еврейской, славянской и кельтской
параллелями мы можем предположить, что хитрое чудовище также пыталось
обмануть свою дочь, говоря, что его душа спрятана в таких предметах, с
которыми на самом деле у нее не было ничего общего. Может быть, один из его
ответов гласил, что душа его находится в листьях какого-то дерева и что,
когда они пожелтеют, это будет служить знаком его близкой смерти; в
существующей же версии ложное представление вложено в уста третьего лица, а
не самого людоеда.
Но все эти рассказы: славянский, кельтский и индийский, сходясь с
легендой о Самсоне и Далиде в общих чертах, отличаются от нее в одном
отношении. В библейском рассказе все симпатии читателя на стороне обманутого
чудодея, который изображен в благоприятном свете, как патриот и борец за
независимость своего народа: мы поражаемся его чудесным подвигам, мы
сочувствуем его страданиям и смерти; нам внушает отвращение вероломство
хитрой женщины, навлекшей на своего любовника незаслуженные несчастья
лживыми уверениями в любви. В славянском же, кельтском и индийском рассказах
драматический интерес ситуации сосредоточен на противоположной стороне. В
них обманутый колдун представлен в крайне неблагоприятном свете: он негодяй,
злоупотребляющий своей силой. Нам внушают отвращение его преступления; мы
радуемся его гибели и относимся не только снисходительно, но даже с
одобрением к лукавству женщин, которые предают его, потому что они так
поступают только для того, чтобы отомстить ему за большое зло, причиненное
им или всему народу. Таким образом, в этих двух разных обработках одной и
той же темы роли злодея и жертвы меняются местами. В одном случае невинную
жертву изображает колдун, женщина же играет роль хитрого злодея; а в другом
случае в роли хитрого злодея выступает колдун, а женщина изображается
невинной жертвой или, по меньшей мере, как в индийском рассказе, - любящей
женой и освободительницей народа. Не подлежит никакому сомнению, что если бы
существовала филистимлянская версия рассказа о Самсоне и Далиде, то жертва и
злодей поменялись бы в ней местами. Самсон бы фигурировал в качестве
разбойника, без зазрения совести грабившего и убивавшего беззащитных
филистимлян, а Далида явилась бы невинной жертвой его зверского насилия,
своей находчивостью и мужеством сумевшей одновременно отомстить за
причиненное ей зло и освободить свой народ от жестоких набегов чудовища.
Так всегда бывает, что в борьбе народов и группировок роли героев и
злодеев меняются в зависимости от точки зрения, с которой мы их
рассматриваем. Один и тот же человек, рассматриваемый с одной стороны,
покажется нам благороднейшим из героев; если же посмотреть на него с другой
стороны, он превращается в гнуснейшего злодея. С одной стороны, его осыпают
цветами, а с другой - побивают градом камней. Можно даже сказать, что каждый
человек, выдвинувшийся на шумной арене истории, подобен арлекину, чей сшитый
из разных лоскутов материи костюм меняет свой цвет в зависимости от того, с
какой стороны на него смотрят. Но беспристрастный историк должен видеть
арлекинов со всех сторон и изображать их во всем многоцветье их одеяний - не
только сплошь белыми, как их видят друзья, и не исключительно черными,
какими они представляются своим врагам.

 
   

 

 


 
 



 

Всю книгу «Фольклор в Ветхом Завете» можно читать и скачать здесь - http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Relig/Frez_2/

Картина дня

наверх