Как все закручено и взаимосвязано в нашей жизни. Прочитал статью К. Бондаренко о Ю.Олеше.
Больше всего поразило, как переплетаются судьбы людей. Олеша, Катаевы (кстати, не знал, что младший Катаев - Петров), сестры Суок, Багрицкий, Боннер, Шкловсий и многие другие.
Представляю выжимки из этой статьи, самое интересное, по моему разумению:
Юрий Карлович Олеша родился 19 февраля (по старому стилю) 1899 года в семье акцизного чиновника в Елисаветграде. Его родители были этническими поляками.
Среди близких друзей Олеши – Валентин Катаев, его младший брат Женя (известный под псевдонимом Е.Петров – один из «крестных родителей» Остапа Бендера), Илья Файнзильберг (он же – Илья Ильф), Эдуард Багрицкий…
Сергей Ожегов – один из биографов Олеши – писал: «Время было голодное. Два (известных уже!) писателя — Юрий Олеша и Валентин Катаев — ходили по харьковским улицам босиком. Жили в долг, зарабатывая на хлеб, папиросы и молоко тем, что составляли за гроши эпиграммы и стихотворные тосты для чужих застолий».
Еще в Одессе Олеша познакомился с Серафимой Суок – дочерью австрийца-эмигранта. Она была моложе Юрия на четыре года. В момент, когда возникла страсть, ей было шестнадцать… Катаев писал: «Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных». Друзья прозвали Серафиму ласковым прозвищем «Дружочек». Именно из-за Серафимы Юрий отказался эмигрировать в Польшу – вместе со своими родителями. Он остался в Советской Украине, хотя позже сменил ее на Советскую Россию.
Либеральность законодательства о семье и браке после революции поражала. Создать семью можно было за несколько минут, расторгнуть – еще скорее. Серафима была довольно ветреной девушкой, часто изменяла Юрию. В Харькове, где поселились Юрий и Серафима, она умудрилась выйти замуж за некоего бухгалтера по прозвищу Мак. Причем в первый же вечер знакомства. Ее привлекал не сам бухгалтер. Ее привлекали его продовольственные карточки…
Олеша решил уехать в Москву, забрав с собой Серафиму. Но вместо этого – новое разочарование: Сима, продолжавшая клясться Юрию в любви, захотела выйти замуж за поэта Владимира Нарбута. Нарбут, послуживший для Булгакова прототипом Воланда, был мистической личностью. В нем просто искрился неприкрытый демонизм. Дворянин из Черниговской губернии, он в начале века издал сборник стихов «Аллилуйя», весь тираж которого был уничтожен по постановлению Святейшего Синода. Во время Первой мировой Нарбут потерял левую руку и получил ранение в ногу. Деникинцы приговорили Нарбута к расстрелу – поэту удалось спастись благодаря взятию Одессы красной конницей. Нарбут – этот украинский д’Аннунцио – проповедовал аморальность и нигилизм. Вместе с Анной Ахматовой и Николаем Гумилевым он создал новое поэтическое течение – акмеизм…
Олеша больно переживает разрыв с Серафимой и начинает пить. Сестра Симы, Ольга, начинает ухаживать за Юрием, пытаясь вытянуть его из алкогольной зависимости. В результате он женится на Ольге, будучи влюбленным в Симу. Но в 1924 году, написав повесть «Три толстяка» – произведение, принесшее самому Олеше мировую славу и известность – он посвящает его именно Ольге Суок. И главная героиня тоже получила имя Суок.
Он работает в железнодорожной газете «Гудок», где также работают братья Катаевы, Ильф, Булгаков. Сейчас трудно представить, что именно Олеша считался лучшим фельетонистом «Гудка» – но писал не под своей фамилией, а под псевдонимом «Зубило». Катаев признавался: «И я, и Булгаков терялись в лучах славы Зубила».
Он часто встречается с друзьями своей юности – Багрицким, Катаевым. Но наступает время утрат и потрясений. Самого Олешу органы НКВД не трогают. Пули ложатся близко. В 1934 году от воспаления легких умирает Эдуард Багрицкий, женатый на старшей из сестер Суок – Лидии. В 1937 году после тяжелой болезни умирает Илья Ильф. Годом раньше в концлагерь отправляют Владимира Нарбута – несмотря ни на что, Олеша поддерживал отношения с бывшей возлюбленной и ее мужем, которого ценил как выдающегося поэта. Лидия Нарбут защищала своего деверя перед судами разных инстанций и сама угодила в тюрьму – на 17 лет! С началом войны на фронте гибнут Евгений Петров и Всеволод Багрицкий, сын Эдуарда, подающий надежды поэт. Позже невеста Всеволода Багрицкого, Елена Боннэр, выйдет замуж за Андрея Сахарова – будущего академика и диссидента.
Серафима оставшись без мужа, часто заглядывала в гости к сестре и бывшему возлюбленному. Позже она еще дважды побывала замужем – сначала за писателем Николаем Харджиевым, позже – за Виктором Шкловским. В 50-х годах измученный алкоголем и болезнями Олеша неоднократно приходил в дом к Шкловскому – одолжить денег.
Олеша умер 10 мая 1960 года. Смерть была страшной и нелепой – результат алкогольного опьянения. Скромные некрологи, отсутствие пышных похорон. Позже сестры Суок и Шкловский попытаются упорядочить архив Юрия Олеши…
Из блога Березина: История про сестёр
В воспоминаниях Огнева есть страница о сёстрах Суок.
Вообще, сёстры – это что-то особенное, специальный образ и в русской литературне и в истории русской литературы. К примеру, были сёстры Брик-Триоле.
И были, разумеется, сёстры Суок. Литературнее судьбы не придумаешь, меж тем, хлеб их был горек, и всё вовсе не было так радужно, как писали потом беллетристы.
Итак, Огнев пишет: «Какими разными были эти сестры Суок!
Я знал их – Серафиму, Лидию, Ольгу. Серафима Густавовна побывала – поочередно – женой Нарбута, Олеши, Шкловского. Лидия Густавовна была женой Э. Багрицкого, сын их Сева погиб на Южном фронте. Ольга Густавовна после ухода Серафимы от Олеши вышла за него замуж.
На даче Шкловских, в Шереметьевке, я встречал трех сестер вместе. Помню рассказ Ольги о том, как попала в ссылку Лидия.
Она вызвалась пойти на Лубянку по делам Нарбу– та, жалея испуганную сестру. Взяла зонтик, хотя погода не предвещала осложнений. Там было много народу в приемной. Все терпеливо ждали. Время от времени из комнаты выходил офицер и тихо разговаривал с вызванной им женщиной (были одни женщины). Некоторые уходили со слезами, большинство – молча. Но по их виду было нетрудно догадаться, что ни одно из заявлений не удовлетворено. Порой выкликали фамилию, и тогда просительница скрывалась за дверыо кабинета. Л.Г. просидела часа три. Под влиянием нервного напряжения и ощущения полной бессмысленности затеянного ею она сорвалась, стала постукивать зонтиком о пол, приковывая общее внимание. Как только очередная жертва «разбирательства», содрогаясь, в слезах, покинула приемную, деликатнейшая Л.Г. – она потом много раз вспоминала и не могла понять, что это на нее нашло, – закричала: «Чего мы ждем! Мы не добьемся здесь справедливости». Это была, конечно, истерика. Офицер, который уже входил в кабинет, оглянулся и довольно спокойно произнес: «Гражданка, да, вы, вы, пройдите за мной». И вежливо пропустил даму вперед.
Л. Г. вошла в кабинет.
И больше не вышла...
Потряс меня рассказ ее о том, как она в темные зимние утра, проваливаясь по колени в снегу, брела семнадцать километров доить коров по снежному полю, как напал на нее волк, как чудом осталась жива. Все рассказы Л.Г. были тихими, ровными и грустными, как степь, которая вставала и передо мной, увы, известная и мне и моей семье...
Л.Г. была волевая женщина, с достоинством пронесшая свой крест.
О.Г., совсем не похожая на волевых сестер, была мягка как воск и постоянно витала в эмпиреях.
Но и волевыми С.Г. и Л.Г. были по-разному. С.Г. подчиняла себе близких ей людей, Л.Г. жила для них.
У меня в записной книжке за 1960 год записан адрес: Чайковского, 18, кв. 269, 8-й этаж. Я был у Лидии Густавовны в гостях. Она рассказывала о ссылке, Севе. Так впервые я услышал имя Елены Боннэр. Потом и увидел. Мы снимали одно время в Переделкине часть дачи у обрусевшего немца Кайзера, во флигеле на том же участке жили Ивичи. Они и познакомили нас с Боннэр. Но это, как говорится, было чисто шапочное знакомство, которое продолжения не имело. Могли ли мы знать, какую судьбу уготовит жизнь этой незаурядной женщине!
А с Севой мне довелось «встретиться», готовя пластинку в моей серии «Реквием и Победа». Поэты читали стихи погибших своих товарищей. Стихи Вс. Багрицкого читал Григорий Поженян.
Когда сгорела дача Шкловских в Шереметьевке, обгоревший портфель со стихами Нарбута был, пожалуй, единственной незаменимой вещью изо всего, что удалось снасти на пепелище.
Серафима Густавовна, когда они вернулись из Ялты, обнимала меня и плакала.
Я понял: ей вовсе не дачу было жалко – память о своей молодости. Дача была казенная, временная. Память о Нарбуте жила вместе с ее, Серафимы Густавовны, покровительством творчеству поэта, которого Катаев так ясестоко обозвал Колченогим. Прочитав «Алмазный мой венед», С.Г. тоже плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что пойдет «бить ему морду». Вытерев нос и сразу перестав плакать, С.Г. сказала: «Этого еще не хватало! Пойдем спать, Витя».
Чеховские три сестры хотели в Москву.
Три сестры Суок в Москву приехали. Но счастья это им в конце концов не принесло.
Все они похоронены порознь. Как жили».
Свежие комментарии