В аллегорической сцене общения с духами Тиль

приобщился к загадкам

Вселенной, которые ему надлежит разгадать.

Поиски Семерых – это познание сущности жизни.

Мужество, энергия, находчивость Тиля стали

теперь сознательно целенаправленными, его

действия приобрели философски-социальный

смысл. Тиль Уленшпигель, покидая дом,

потому что «пепел Клааса стучит в его сердце»,

становится революционером, превращается в гёза,

в активного деятеля революции XVI века.

Тиль только теперь вырастает в могучую,

почти символическую фигуру народного

героя, воплощающего «дух Фландрии».

Он ощутил себя ответственным за свою

родину, почувствовал себя ее сыном,

с болью воспринимающим все ее страдания.
   Тиль путешествует не один – рядом с ним

его верный друг Ламме, «желудок Фландрии», 

– законченный и превосходный образ.

Однако Ламме сопутствует Тилю потому,

что он неотделим от него: Ламме

противоположность Тиля и часть его.

Столь несхожие между собой Тиль и Ламме

образуют нераздельную пару, подобную

Дон Кихоту и Санчо у Сервантеса,

Пантагрюэлю и Панургу у Рабле.
   Когда Тиль благодарит солнце за то,

что оно постоянно напоминает, сколь

«благословенны скитающиеся ради

освобождения родины», Ламме хнычет:

«есть хочу». Когда Ламме причитает:

«Ох-ох, всего-всего я лишен,

ни dobbelbruinbier, ни порядочной еды.

В чем здесь наши радости?», – Уленшпигель

говорит: «Проснись, фламандец, схватись

за свой топор, не зная жалости: вот

наши радости. Бей врага испанца и католика

везде, где он попадется тебе. Забудь о

своей жратве». С одной стороны, Ламме –

антагонист Тиля, поскольку Тиль

неизмеримо больше, чем «желудок»,

поскольку в Тиле бесконечное мужество

и самоотречение, поскольку он «дух

Фландрии», ее разум, ее ненависть.

Но Ламме – и часть Тиля, так как,

во-первых, и Ламме не просто «желудок».

Он не только сопровождает Тиля – он,

когда приходит час, сражается во имя

свободы Фландрии, он тоже гёз.

Словам Тиля, постоянно повторяющимся,

звучащим, как клятва, как лозунг, 

– «пепел Клааса стучит в мое сердце» 

– сопутствует жалобное восклицание

Ламме: «Где ты, жена моя?»

Это созвучие столь разнородных

на первый взгляд стремлений отличает,

конечно, Тиля с его пылающей

ненавистью от мягкосердечного,

нежного «ягненка» – Ламме.

Однако эти «рефрены» героев

и дополняют друг друга, являются

выражением глубокой человечности

Тиля и Ламме. И если революционная

целеустремленность Тиля увлекает

сопутствующего ему Ламме, то

бесконечная нежность Ламме звучит

как необходимый аккомпанемент

суровой клятве Тиля.
   Ламме – часть Тиля еще и потому,

что в нем выделены, гиперболизированы

те качества, которые присущи

Тилю. Ламме – «ягненок», но сколько

нежности в Тиле, сколько самой

возвышенной поэзии в любви Тиля

и Неле. Неле – «сердце Фландрии»,

но и Тиль – ее сердце. С другой стороны,

если Ламме – «желудок Фландрии», то

ведь и в Тиле де Костер восславил

здоровую, красивую плоть.
   Вся книга де Костера с присущим

ей озорным преувеличением здоровых

аппетитов народных героев проникнута

раблезианским мироощущением. Ренессансное возвеличение человека,

утверждение всех возможностей и

проявлений его богатой и

разносторонней натуры осуществлено

прежде всего в образе Тиля,

который высок духом, но и силен

телом. Тиль не пройдет мимо

ни одной хорошенькой девушки,

писатель никогда не забывает

указать, сыт или голоден герой,

как он достает себе пищу и как

расправляется с ней. Сцены пирушек

в романе столь живописны,

столь полнокровны, что заставляют

вспоминать многие полотна

классической фламандской

живописи, как и удивительное

мастерство де Костера-пейзажиста.
   Образ «вкусного мира»,

красочно нарисованный

де Костером, восприятие

этого мира как «вкусного»,

сдобного, ядреного лежит

в основе тропов романа:

здесь нет прекрасней щечек,

чем те, которые подобны

помидору, а «сладкими устами»

лакомятся, «как пчелка медом розы».
   «Легенда об Уленшпигеле…»

построена на резких

контрастах и параллелизмах.

К контрастным сопоставлениям

положительного и отрицательного

де Костер, впрочем, склонен

был во всех своих произведениях,

но ни в одном писатель не был

столь последователен при

создании контрастных образов,

как в «Легенде

об Уленшпигеле…».

Очень часто единственной связью между

главами является здесь сопоставление и

противопоставление образов.
   В основе контрастов в «Легенде

об Уленшпигеле…» лежит четко

очерченный общественный конфликт,

непримиримость которого

подчеркивается резкостью и

остротой сопоставлений.

Противопоставление семьи

угольщика Клааса семье

короля Карла, Тиля –

Филиппу начинается в

первых же главах книги.

Сопоставление это идет

под знаком противоположности

жизни и смерти.
   Тиль родился «в ясный майский день,

когда распустились белые цветы

боярышника», и появление его на

свет приветствует солнце, которое «в

багровом отблеске показало на востоке

свой ослепительный лик». Когда же

наступило время родов у королевы,

Катлина наяву увидела: «Сегодня…

привидения косили людей, как косари траву…

Девушек заживо в землю зарывали!..

Палач плясал на их трупах…

Камень потел кровью девять месяцев, –

в эту ночь он лопнул…» Тиля крестили

в дождевой воде и в луже – «инфант

был крещен в белых пеленках –

знак императорского траура».

И далее полному жизни и силы

Уленшпигелю противопоставлен

Филипп как создание безжизненное

и враждебное жизни. Он едва

влачит свое «тощее тело на

неустойчивых ногах», у него

«все болит»; инфант наслаждался тем,

что терзает животных – став королем,

он будет терзать людей.
   Тиль безгранично широк, как сама

жизнь, – Филипп безумно узок,

фанатичен, однотонен, почти призрачен.
   Считая зло чем-то враждебным жизни,

чем-то противоестественным, де

Костер превращает его в болезнь,

разрушающую человека.

Одержимым, ненормальным

становится благодаря своей злости,

своей ненависти к живому Филипп II,

«коронованный паук». Рыбник,

предавший Клааса и Сооткин,

буквально превращается из

человека в волка, происходит

даже физиологическая его

трансформация: «чем дальше,

тем больше я чувствовал желание

жить волком, моей мечтой было

кусаться». Патологичен и третий злодей,

погубивший Катлину, – дворянин

Иоос Дамман.
   Контрастные образы зла и добра 

– проявление многозвучия,

многогранности романа, органически присущей

ему публицистичности. При переходах от одного

образа к другому де Костер резко меняет тон

повествования, мягкую добрую иронию

сменяют сатира, гротеск; ясные, светлые

тона вытесняются мрачными, зловещими.

Публицистичность особенно очевидна к концу

романа, к моменту наивысшего его напряжения,

когда речь идет о решительных сражениях,

когда настойчиво звучит призыв «Да здравствуют

гёзы!». Изображающие события главки,

замечательные своей живописностью, наглядностью,

сменяются здесь главками, которые содержат

не картины жизни, а словно запись летописца,

отрывки исторической хроники, сопровождаемые

страстной декламацией.
   В этой части – как и в публицистике де Костера –

голос писателя сливается с голосом его героя,

и порою де Костер даже говорит от имени «нас».

Обширные рассуждения и речи Тиля учащаются.

Они усиливают публицистический, политически

откровенный и призывный характер последних

книг романа. Уленшпигель превращается в

комментатора событий, агитатора, разъясняющего

Ламме, гёзам, читателю суть того, что происходит,

пытающегося воздействовать на них, вовлечь в

борьбу – точно так же, как это делал Уленшпигель –

де Костер на страницах журнала «Уленшпигель».
   В заключительных книгах мышление героя

образно, мысли и чувства воплощаются в

картинах природы, в аллегорических сценах.

Вот Тиль готовится отомстить рыбнику,

убийце, потерявшему человеческий облик.

В душе Тиля – буря ненависти, жажда мести,

предельное напряжение. Все это становится

ясным для читателя не из характеристики

внутреннего состояния героя, но из

обращения Тиля к черным тучам,

грохочущему морю, завывающему

ветру, из того, что «он не видел ничего,

кроме черных туч, с безумной быстротой

мчавшихся по небу, и приземистой,

короткой, коренастой черной фигуры,

приближавшейся к нему, и не слышал

ничего, кроме жалобного завывания

ветра, и бушующего моря, и скрипа

усеянной ракушками тропинки под

тяжелыми неровными шагами».

Герой де Костера, безусловно,

наделен творческим воображением,

его мышление конкретно, образно, в

сознании Тиля постоянно возникают

живописные картины, он тонко

чувствует природу. К концу романа

обнаруживается, что Тиль – поэт

и в тексте книги немало песен Тиля.
   «Легенда об Уленшпигеле…»

преимущественно состоит из

небольших главок, каждая из

которых относительно самостоятельна,

напоминает отдельную новеллу,

раскрывающую героя в том или

ином происшествии, в той или

иной истории. Главы-новеллы

имеют свою композиционную

завершенность, часто – свой

«зачин», как правило, – свою

концовку, вывод, соответствующее

случаю назидание

(«так Уленшпигель

научился балагурить ради

выпивки», «так извлекает

хитрец выгоду из чужой

распри» и т. п.).

Роман же близок циклу

новелл, объединенных в одно целое.

Можно заметить «швы» там,

где «традиционный» Тиль сочетается

с созданным де Костером образом гёза.
   Шарль де Костер назвал

свою книгу «легендой».

Это и есть «легенда», но

особенная, герои ее возвышаются

до символа вечно юного, вечно

живого народа. С этим связаны

многие ее особенности.

Прорицания, видения в романе

не только передают наивные

народные верования, но и

выявляют аллегоричность романа.

Не случайно ключевое место в

его построении занимает

чудесное общение Тиля с духами,

побуждающее героя искать

Семерых и подготавливающее к

заключительным главам книги,

где Тиль превращается из

человека во плоти в неумирающий «дух»

Фландрии.
   Здесь очевидна связь с

ранним творчеством самого

де Костера. Однако если

ранее романтические художественные

средства порой доминировали,

то ныне, в «

Легенде об Уленшпигеле…»,

они вписываются в реалистическое

произведение, основывающееся

на принципе типизации общественного

содержания эпохи, на отражении

этого содержания в характере героя,

в социально-психологическом

типичном образе.

Социально-историческая и

национальная конкретизация

среды, обстановки, героев,

проникновение в сущность эпохи

составляют главную особенность

творческой эволюции де Костера – от

первых рассказов к «Легенде

об Уленшпигеле…» и от первой

книги «Легенды» к последующим,

где Тиль Уленшпигель – прежде

всего Тиль – предстает

как гиперболизированный,

подлинно национальный характер, а

сама книга с ее контрастностью,

патетикой, гротеском, аллегорией, – как романтическая легенда.

   В дальнейшем де Костер издал

еще несколько рассказов, а в

1870 году – роман из

современной жизни,

«Свадебное путешествие»,

однако в истории литературы

писатель остался автором

одной книги, в которой

запечатлена судьба Фландрии

в трагический и одновременно

героический период ее истории

и герой которой явился

олицетворением непобедимого

народного духа.
   После «Легенды

об Уленшпигеле…» и до смерти

7 мая 1879 года, то

есть в течение последних

12 лет жизни, де Костер,

уже создавший «национальную библию»,

оставался столь же безвестным

и столь же бедным, как ранее.

Материально поддерживала 

писателя мать.

Безрезультатно добивался

де Костер места библиотекаря

в Гентском университете.

Ему приходилось просить

денег у правительства,

чтобы расплатиться с долгами.

Он умер, не дожив до 52 лет, и уже в этом возрасте, возрасте расцвета и зрелости

для писателя, был «

изнурен трудом, лишениями,

заботами, болезнью».
   Л. Андреев

   Легенда oб Уленшпигеле и Ламме Гудзаке,

об их доблестных, забавных и достославных

деяниях во Фландрии и других краях

   Предисловие совы

   Уважаемые художники, глубокоуважаемые издатели,

уважаемый поэт! Я принуждена сделать несколько

замечаний по поводу вашего первого издания. Как?

Во всей этой толстой книге, в этом слоне, которого

 

вы в количестве восемнадцати человек [1 - …

в количестве восемнадцати человек… – Издание 

«Легенды» 1869 г. иллюстрировали 18 художников.]

пытались направить на путь славы, не нашлось хотя

бы крошечного местечка для птицы Минервы [2 -

Птица Минервы. – В античной мифологии сова –

птица богини Минервы, покровительницы ремесел,

наук и искусств.], для мудрой, для благоразумной совы?

В Германии и в вашей же любимой Фландрии я постоянно

путешествую на плече Уленшпигеля, который, кстати

сказать, и прозван так потому, что имя его означает

сову и зеркало, мудрое и забавное, uyl еп spiegel. Жители

Дамме [3 - Дамме – городок близ Брюгге (Фландрия).],

где, как говорят, он родился, произносят Ulenspiegel – тут действуют правило стяжения гласных и привычка произносить иу как и. Это их дело.

   Вы придумали другое объяснение: Ulеп (вместо

Ulieden) Spiegel – это, дескать, ваше зеркало, ваше,

смерды и дворяне, управляемые и правящие, зеркало

глупостей, нелепостей и преступлений целой эпохи.

ЮОстроумно, но опрометчиво. Никогда не следует

порывать с традицией.
   Быть может, вам показалась странной самая мысль

представить мудрость в виде, по вашему мнению,

мрачной и уродливой птицы – педантки в очках,

ярмарочной лицедейки, подруги мрака, которая

неслышно, как сама смерть, налетает и убивает.

И все же, насмешники в обличье добродушия, и

у ювас есть нечто общее со мной. И в вашей жизни

была такая ночь, когда кровь текла рекой под

ножом злодейства, тоже подкравшегося неслышно.

Разве не было в жизни каждого из вас мглистых

рассветов, тусклым лучом озарявших мостовые,

заваленные трупами мужчин, женщин, детей? ЮНа чем основывается ваша политика с тех пор, как вы властвуете над миром? На резне и бойне.
   Я, сова, безобразная сова, убиваю,

чтобы прокормиться самой и чтобы

прокормить моих птенцов, – убийством

ради убийства я не занимаюсь.

Вы обвиняете меня в том, что я иной раз

уничтожаю птичий выводок, ну а вы

истребляете все живущее. В своих

книгах вы с умилением рассказываете

о птичках – о том, как они быстрокрылы,

как они красивы, как они любятся, как

искусно вьют гнездышки, как тревожится

мать за своих птенчиков, и тут же даете

советы, под каким соусом надо подавать

птичек и в какое время года они особенно

вкусны. Я не сочинительница, упаси меня

Бог, а то бы я про вас написала, что,

когда вам не удается сожрать птичку,

вы грызете гнездышко – лишь

бы поточить зубы.

   Что же касается тебя, шалый поэт,

то в твоих же интересах признать

мое соавторство, – ведь по меньш

мере двадцать глав в твоем

произведении принадлежат

мне [4 - …ведь по меньшей

мере двадцать глав в твоем

произведении принадлежат мне…

 К этим словам в издании 1869 г.

(где впервые появилось

«Предисловие совы»)

сделано следующее примечание (

написано де Костером, но

названо «примечанием издателей»)

: «Это утверждение вполне верно.

Поэт позаимствовал

из небольшой фламандской книжечки…

озаглавленной

„Het aerdig leven van Thyl Ulenspiegel“ („

Земная жизнь Тиля Уленшпигеля“),

главы 6, 13, 16, 19, 24, 35, 39, 41, 43, 47, 48,

49, 53, 55, 57, 59 и 60 первой книги

своего сочинения.

Номера глав, набранные здесь курсивом,

обозначают,

что главы эти – скорее создание

автора, нежели

пересказ. Впрочем, и все они

подверглись

значительной обработке, за исключением

62, 63 и 64. Остальные – с главы 65

и до конца сочинения –

полностью принадлежат г. Ш. де Костеру, как,

следовательно, и книги

II, III, IV, V, которые

целиком созданы

воображением автора.

Мы должны, однако,

указать на два исключения:

1) проповедь брата Корнелиса Адриансена (с. 250 и

сл.) заимствована по частям из сборника 1590 г.

Автору пришлось свести воедино несколько

отрывков из речей этого

необузданного проповедника,

чтобы можно было, избежав

беспрестанных повторений,

правильно нарисовать картину

разнообразия сект XVI в.;

2) рефрен „Песни гёзов“ (с. 288)

заимствован из песни

тех времен, изложение

исторических событий,

например, рассказ о погроме

собора Богоматери в

 

Антверпене (с. 260 и сл.) и „

Песня о предателях“ (с.

526 и сл.) основаны в главнейших

чертах: первый –

на достоверном сообщении почтенного хрониста

Ван Метерена; вторая – на источниках

неоспоримой

подлинности из Королевского

архива в Брюсселе».

Сборник «проповедей брата

Корнелиса Адриансена (которого

Костер считал историческим

лицом) – анонимный памфлет

конца XVI в.; Ван Метерен (1535—1612) 

– автор капитального

сочинения по истории Нидерландов,

которым Костер широко

пользовался.], остальное я

безоговорочно уступаю в твою пользу.

Отвечать за все глупости,

выпускаемые в свет, право, не так

уж весело. Забияка-поэт, ты

крушишь подряд всех, кого

ты называешь душителями

твоего отечества, ты пригвождаешь

к позорному столбу истории

Карла V [5 - Карл V, Габсбург –

германский император (1519—1556),

король Испании

(с 1516 г.) под именем Карла I.

Благодаря династическим связям

и завоеваниям под его властью

на краткое время оказались

объединенными Испания, Нидерланды

, часть Италии,

Германская империя, испанские

колонии в Новом Свете и

другие земли. Современники

говорили, что в его владениях

никогда не заходит солнце.

Опираясь на реакционные силы

Европы, Карл V стремился к

созданию всемирной католической

монархии. Подчиненная этой

фантастической цели, политика

его вызывала сопротивление

и восстания в разных

частях обширной державы. Проведший жизнь в войнах,

но, несмотря на отдельные

территориальные приобретения,

не приблизившийся к осуществлению своих планов,

Карл V в 1556 г. отрекся от престола.] и Филиппа II

[6 - Филипп II – король Испании (1556—1598)

, сын Карла V.

Правление Филиппа II было вершиной и

началом упадка

испанского абсолютизма.

Внутренняя политика этого

короля отмечена жестоким подавлением

народных восстаний,

уничтожением старинных местных

привилегий, свирепыми

преследованиями еретиков

и инаковерующих, разгулом

инквизиции. Во внешней политике

Филипп II добивался

подчинения всей Европы своему

влиянию и вмешивался

во внутренние дела других стран,

поддерживая всюду силы

католической реакции. После восстания в юНидерландах

и поражения в войне с Англией (1588) юкрах испанской великодержавной

политики стал очевиден.]. Нет, ты не сова

, ты неосторожен.

Ты ручаешься, что Карлы Пятые и

Филиппы Вторые перевелись

на свете? Ты не боишься, что

бдительная цензура усмотрит

во чреве твоего слона намеки

на знаменитых современников?

Зачем ты тревожишь прах

императора и короля? Зачем ты

лаешь коронованных особ?

Не напрашивайся на удары 

– от ударов же и погибнешь.

Кое-кто тебе не простит этого

лая, да и я не прощу –

ты портишь мне мое мещанское пищеварение.

   Ну к чему ты так настойчиво

противопоставляешь

ненавистного короля, с малолетства

жестокого, –

на то он и человек, – фламандскому

народу, который

ты стремишься изобразить

доблестным, жизнерадостным,

честным и трудолюбивым?

Откуда ты взял, что народ

был хорош, а король дурен?

Мне ничего не стоит тебя

разубедить. Твои главные

действующие лица, все без исключения

, либо дураки, либо сумасшедшие:

озорник Уленшпигель

с оружием в руках борется за

свободу совести; его

отец Клаас гибнет на костре за

свои религиозные

убеждения; его мать Сооткин

умирает после страшных

пыток, которые ей пришлось

вынести из-за того, что

она хотела уберечь для сына

немного денег; Ламме Гудзак

всегда идет прямым путем,

как будто быть добрым и честным –

это самое важное в жизни.

Маленькая Неле хоть и недурна

собой, а все же однолюбка… Ну где ты теперь встретишь

 

таких людей? Право, если б ты не был смешон, я бы

тебя пожалела.

Какой документ в случае если проверка подтвердит позицию, изложенную в жалобе и депутатском обращении мы ожидаем " на выходе"

   Впрочем, должна сознаться, что наряду с этими

сумасбродами ты вывел несколько лиц, которые пришлись

мне по душе: это испанские вояки; монахи, жгущие народ

; фискалка Жиллина; жадюга-рыбник, доносчик и оборотень;

дворянчик, по ночам прикидывающийся бесом, чтобы

соблазнить какую-нибудь дурочку, а главное, нуждавшийся

в деньгах хитроумный Филипп II, подстроивший разгром

церквей, чтобы потом наказать мятежников, которых он

сам же сумел подстрекнуть. На что только не пойдет человек

, если он объявлен наследником всех им убиваемых!
   Но, кажется, я бросаю слова на ветер. Ты, может быть,

не знаешь, что такое сова. Сейчас я тебе объясню.
   Сова – это тот, кто исподтишка клевещет на людей,

неугодных ему, и кто в случае, если его привлекают к

ответственности, не преминет благоразумно заявить:

«Я этого не утверждал. Так говорят…» Сам же он прекрасно

знает, что «говорят» – это нечто неуловимое.
   Сова любит соваться в почтенные семьи, ведет себя

как жених, бросает тень на девушку, берет взаймы,

иногда – без отдачи, а как скоро убеждается, что взять

больше нечего, то исчезает бесследно.
   Сова – это политик, который надевает на себя личину

свободомыслия, неподкупности, человеколюбия и, улучив

минутку, без всякого шума вонзает нож в спину какой-нибудь

одной жертве, а то и целому народу.
   Сова – это купец, который разбавляет вино водой,

который торгует недоброкачественным товаром и, вместо

того чтобы напитать своих покупателей, вызывает у

них расстройство желудка, вместо того чтобы привести

их в благодушное настроение, только раздражает.
   Сова – это тот, кто ловко ворует, так что за шиворот

его не схватишь, кто защищает виноватых и обвиняет

правых, кто пускает по миру вдову, грабит сироту и,

подобно тому как другие купаются в крови, купается

в роскоши.
   Сова – это та, что торгует своими прелестями, развращает

невинных юношей – это у нее называется «развивать» их 

– и, выманив у них все до последнего гроша, бросает

их в том самом болоте, куда она же их и завлекла.
   Если какой-нибудь сове кое-когда взгрустнется,

если она вдруг вспомнит, что она – женщина,

что и она могла бы быть матерью, то я от нее отрекаюсь.

Если, устав от такой жизни, она бросается в воду,

значит, она сумасшедшая, значит, ей и незачем

жить на свете. Посмотри вокруг себя, поэт из захолустья, и

ты увидишь, что сов на свете гибель. Сознайся, что

неблагоразумно было с твоей стороны нападать на

Силу и Коварство, на этих венчанных сов. Подумай

о грехах своих, произнеси теа culpa [7 - Я согрешил (

лат.).] и на коленях вымоли прощение.
   Мне, однако, нравится твоя легкомысленная доверчивость.

Вот почему, изменяя своей всем известной привычке,

я все же почитаю за нужное тебя предуведомить –

предуведомить о том, что я поспешу указать на

резкость и дерзость твоего слога моим литературным

родичам, а это люди осмотрительные и исполнительные,

сильные своими перьями, клювом и очками, умеющие

придавать самую очаровательную, самую

благопристойную форму тем любовным историям, 

которые они рассказывают юношеству и которые

зародились отнюдь не только на острове Киферы [

8 - Кифера – древнее название одного из островов

Греции, расположенного при входе в Лаконский залив.

Кифера считалась родиной культа Афродиты,

богини любви.], умеющие в течение часа неприметно

разогреть кровь у кого угодно, хоть у твердокаменной

Агнессы [9 - Твердокаменная Агнесса – христианская

мученица, жившая, по преданию, в III или IV в.].

О дерзновенный поэт, ты, что так любишь Рабле

и старых мастеров! Эти люди имеют перед тобой

то преимущество, что, шлифуя французский язык,

они в конце концов сотрут его окончательно.
   Ухалус Посовиномус

   Книга первая

   1

   Во Фландрии, в Дамме, когда май уже

распускал лепестки на кустах

боярышника, у Клааса родился

сын Уленшпигель.
   Повитуха Катлина завернула

его в теплые пеленки и, осмотрев

головку, показала на кожицу.
   – В сорочке родился,

под счастливой звездой! 

– весело сказала она.

Но тут же заохала, заметив

на плече ребенка черное

пятнышко. – Ай-ай-ай! –

запричитала она. –

Эта черная отметина – след чертова когтя.
   – Стало быть, господин сатана

нынче поднялся спозаранок,

коли уже успел поставить

на моем сыне метку, – молвил Клаас.
   – Да он и не ложился, –

подхватила Катлина, –

певец зари только-только

еще будит кур.
   С этими словами, передав

младенца с рук на руки

Клаасу, она удалилась.
   Вслед за тем сквозь ночные

облака пробилась заря,

ласточки, щебеча, залетали

низко-низко над лугом, и

наконец на востоке солнце

явило в море багрянца свой

ослепительный лик.

   Клаас растворил окно и

сказал Уленшпигелю:
   – Мой в сорочке

родившийся сын!

Вот его светлость

солнце приветствует

Фландрскую землю.

Как прозреешь – погляди на него,

а когда-нибудь потом, если тебя вдруг

одолеют сомнения и

ты не будешь знать, как

поступить, спроси у него совета.

Оно ясное и горячее.

Будь же настолько чист

сердцем, насколько ясно солнце,

и настолько добр, насколько оно горячо.