Богоборческие и человекоборческие мотивы в Мефистофелевской песне о блохе «Фауста» Иоганна Вольфганга Гёте[i]
Данная статья – не столько результат религиоведческого дискурса, – целью которого является семиотическая дешифровка некоторых пластов смыслов трагедии И. В. Гёте «Фауст», – сколько приглашение к такому дискурсу. Предметом нашего специального внимания является одно-единственное стихотворение, точнее – песня, помещенная И. В. Гёте в контекст первой части «Фауста», а именно – песня о блохе, исполняемая Мефистофелем в компании подвыпивших гуляк в 5-ой сцене («Погреб Ауэрбаха в Лейпциге») [ii].
Она интересна тем, что это – оригинальный вклад самого И. В. Гёте в дело усложнения, расцвечивания и детализации сюжетных линий известной со времен позднего средневековья легенды о докторе Фаусте[iii]. Но ни в «Исторических и легендарных свидетельствах о докторе Фаусте», ни в «Народной книге» Иоганна Шписа (1587), ни в кукольной комедии Гейсельбрехта «Доктор Фауст или Великий Негромант», ни в «Трагической истории доктора Фауста» Кристофера Марло, ни в целом ряде других «прото-Фаустов»[iv]XVII-XVIII вв. песни о блохе не содержится[v], хотя ситуация, близкая сцене демонического винопития в погребке Ауэрбаха, встречается (например, фрагменты12а, 29е, 35, 39б «Исторических и легендарных свидетельств о докторе Фаусте», гл. 53 «Народной книги» и др.) довольно часто[vi]. И, разумеется, вполне уместным представляется вопрос: «Зачем И. В. Гёте понадобилась эта песня о блохе?»[vii]. То, что язык «Фауста» полисемантичен, и ни один персонаж трагедии не случаен, ни у кого из известных нам философов и гетеведов не вызывает сомнения[viii], однако, не удалось обнаружить ни одного исследования по данному вопросу[ix], и в этом видится определенная лакуна в отечественном гетеведении, на фоне которой предлагаемая здесь интерпретация только выигрывает в новизне. Однако, сам по себе интерес к «блошиной тематике» в российском литературоведении и культурологии весьма заметен, о чем свидетельствует, например, обстоятельная библиография в работе С. Ю. Неклюдова[x].
Русскому читателю «Фауст» И. В. Гёте известен, в первую очередь, в переводах Б. Л. Пастернака и Н. А. Холодковского, а также по одноименной опере Шарля Гуно (1859). Для полноты впечатления воспроизведем интересующий нас фрагмент паралельно в обеих версиях поэтического перевода на русский язык:
| М е ф и с т о ф е л ь (поет) Жил-был король державный С любимицей блохой. Он был ей друг исправный, Защитник неплохой. И объявил он знати: «Портному прикажу Ей сшить мужское платье, Как первому пажу». ………………………………… И вот блоха в одежде, Вся в бархате, в шелку, Звезда, как у вельможи, И шпага на боку. Сенаторского чина Отличья у блохи. С блохой весь род блошиный Проходит на верхи.
У всех следы на коже, Но жаловаться страх, Хоть королева тоже В укусах и прыщах. Блохи не смеют трогать, Ее боится двор, А мы блоху под ноготь, И кончен разговор.[xi] | М е ф и с т о ф е л ь (поет).
Жил-был король когда-то, Имел блоху-дружка; Берег блоху, как злато, Лелеял, как сынка. Вот шлет король к портному, – Портной пришел сейчас. «Сшей плащ дружку родному Да брюки в самый раз». …………………………………… И в шелк и в бархат чудный Блоха наряжена И носит крест нагрудный, На ленте ордена. Блоха министром стала. Блестит на ней звезда! Родня ее попала В большие господа. Блоха, дав волю гневу, Всех жалит с этих пор: Вельмож, и королеву, И фрейлин, и весь двор. Никто не смей чесаться, Хоть жалит всех наглец! А мы – посмей кусаться, Прищелкнем – и конец![xii] |
Казалось бы, все и так очевидно. Однако, если обратиться к первоисточнику, то возможно обнаружить иные пласты смысла, неизбежно элиминированные поэтическим переложением. Процитируем оригинал, сопровождая его дословным подстрочным переводом:
| Mephistopheles (singt) | Мефистофель (поет) |
| Es war einmal ein König, Der hatt einen großen Floh, Den liebt’ er gar nicht wenig, Als wie seinen eignen Sohn. Da rief er seinen Schneider, Der Schneider kam heran: „Da miß dem Junker Kleider, Und miß ihm Hosen an!“ ……………………………… In Sammet und in Seide War er nun angetan, Hatte Bänder auf dem Kleide, Hatt auch ein Kreuz daran, Und war fogleich Minister, Und hatt einen großen Stern. Da wurden seine Geschwister Bei Hof auch große Herrn.
Und Herrn und Fraun am Hofe, Die waren fehr geplagt, Die Königin und die Zofe Gestochen und genagt, Und durften sie nicht knicken, Und weg sie jucken nicht. Wir knicken und ersticken Doch gleich, wenn Einer sticht[xiii]. | Был как-то король, У него жила (была) большая блоха, Которую он любил не меньше, Чем своего собственного сына. Вот кликнул он своего портного, Портной явился: «Скрои молодцу одежду И сшей ему штаны!» …………………………………... В бархат и шёлк Был он <блоха> облачен, <Орденские?> ленты на платье, И там же крест впридачу. И тотчас <он –> министр С большой звездой. Тут и его братья стали При дворе знатными господами.
<Придворные же> кавалеры и дамы Были очень опечалены (досл.: несчастны), Королева и камеристка Изжалены и искусаны, Но никто не смел блох передавить Или прогнать. Мы же давим и душим Сразу, как только кто-то кольнет[xiv]. |
Наша гипотеза заключается в том, что этот текст – не столько песня, сколько басня, или, как минимум, пародия на басню, и Мефистофель пользуется «эзоповым языком» в целях развития темы критики человеческого рода, которую он начал еще в диалоге с Господом в «Прологе на Небесах»[xv] (а еще ранее – в библейской книге Иова):
| М е ф и с т о ф е л ь ………………………………………………. Прошу простить, но по своим приемам Он кажется каким-то насекомым. Полулетя, полускача, Он свиристит, как саранча[xvi]. | М е ф и с т о ф е л ь. …………………………………………… Позвольте мне – хоть этикет здесь строгий – Сравненьем речь украсить: он на вид – Ни дать ни взять кузнечик долгоногий, Который по траве то скачет, то взлетит И вечно песенку старинную твердит[xvii]. |
В оригинале у Гёте: «Wie eine der langbeinigen Cicaden»[xviii] – «Как длинноногая цикада». Уже в этих строках сквозит то мефистофелевское презрение к человеку как к паразиту, которое перерастает в прямое человекоборчество, а через него – и в богоборчество, если обратиться к дешифровке подтекста «Блохи» (разумеется, мы оставляем за собой право на некоторый волюнтаризм при подборе соответствий). Интересно, что в фольклорной традиции различных народов саранча и кузнечик являются носителями прямо противоположных черт: «В мифологии ряда культур кузнечики имеют позитивную символику и у некоторых народов выступают в качестве богов-создателей. <…> Позитивная символика кузнечика обнаруживается и в христианской славянской культуре. Кузнечика иногда называют «божьим конем»… У древних греков кузнечик был символом благородства и великодушия. Ближайший родственник кузнечика – саранча – имеет в большей степени отрицательную символику и рассматривается как символ бедствий и несчастий. <…> В христианской мифологии саранча служит воплощением божьего гнева и призывом к покаянию. <…> В современной символике саранча воплощает в себе негативные тенденции в жизни человека, такие как ненависть, болезни и страсти. Косвенное значение символики саранчи заключается в том, что она олицетворяет собой упорные, но тщетные попытки в достижении цели»[xix].
Зачин гетевской песни о блохе вполне сказочный – вводится неопределенное прошедшее время, а по смыслу – безвременье. Король – это сам Господь Бог, и то, что он в застольной кабацкой песенке фигурирует под маской опять-таки классического сказочного персонажа – царя, короля, вновь указывает на прием басенной сатиры (со своеобразным «сдвигом иносказания»): если бы речь шла о земном правителе, то его наверняка уподобили бы царю зверей (льву, иногда медведю, слону и т. п.), а небесного владыку менее, чем королем людей, назвать было бы рискованно даже для Сатаны.
Блоха – это Адам, олицетворяющий собой весь род человеческий. Он, на взгляд Мефистофеля, не только комичен, но и вредоносен как соперник в борьбе за власть над землей. Переводы Б. Пастернака, Н. Холодковского, А. Струговщикова не передают аллюзию на библейский текст: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3:16), но она очевидна.
Одежды блохи имеют коннотации в Ветхом Завете: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их» (Быт. 3:21)[xx], а различные награды и звания блохи – в многократных обетованиях и благословениях[xxi] Божиих рода людского, в «даром данной благодати». Звезда может служить символом Вифлеемской звезды, тайны Боговоплощения, а крест, как непременный атрибут христианской церкви (во всяком случае, католической и лютеранской, если принять во внимание современную И. В. Гёте религиозно-политическую ситуацию в Германии), – традиционным и легко идентифицируемым символом Распятия Христова и крещения верующих. Таким образом, в саркастическом перечислении регалий блохи на самом деле звучит упрек, адресованный Сатаной Богу, – не слишком ли много Творец сделал и продолжает делать для такого ничтожества, каким видится духам злобы человек: и сотворил, и возлюбил, и собственного сына для них не пожалел, и ради них вочеловечился, и очистил от греха, и возвысил над всей тварью?[xxii] И все ради чего? Чтобы вскормить паразита?
Сложнее обстоит дело с интерпретацией фигур придворных и королевы. Не будет излишней натяжкой утверждать, что придворные – это ангельские силы, которых Всевышний призвал поклониться блохе-Адаму, что нашло свое отражение, среди прочего, и в коранической версии антропогенеза и грехопадения ангелов[xxiii]. Собственно, согласно мифологии всех трех авраамических религий, с отказа повиноваться Богу и началось противостояние двух воинств «придворных» духов – падших и верных ангелов. «Опечаленными», разумеется, оказались демоны. Что касается королевы, то это – самая загадочная для нас личность. Пожалуй, ее можно сопоставить лишь с Софией. Если учесть, что И. В. Гёте неплохо разбирался в вопросах алхимии, магии и оккультизма, был знаком с гностическими и герметическими учениями[xxiv], образ Софии как Премудрости Божией, а скорее, как эона гностиков, не так уж парадоксален и экзотичен в калейдоскопе сменяющих друг друга в событийном ряду трагедии пентаграмм, волшебных зелий, шабашей ведьм, гомункулюсов, видений Елены Прекрасной, пастей Ада и т. п. (В силу лимита места мы не можем сколько-нибудь подробно остановиться на этом материале, требующем, безусловно, специального исследования).
Перейдем к интерпретации заключительных строк песни о блохе. По божественному повелению все силы небесные «не трогают» людей, оставаясь покорными Господу, и только падшие духи во главе с Сатаной противятся этому и осмеливаются наносить вред человеку-блохе[xxv]. В этом и состоит их человекоборчество, являющееся одним из проявлений извечной демонической вражды с Творцом (богоборчества). Таков, на наш взгляд, религиозный подтекст внешне задорной и безобидной мефистофелевской песни о блохе.
Почему же все-таки блоха, а не цикада? В «Народной книге» (фрагмент 23) имеется следующий пассаж, повествующий о происхождении вредных насекомых: «…он [Фауст] спросил их [адских духов], кто создал насекомых. Они же сказали: «После грехопадения человека расплодились насекомые во вред и на мучения человеку. Мы так же легко можем обращаться в различных насекомых, как и в других животных». Доктор Фауст рассмеялся и пожелал это увидеть… <…> …и в его комнате появились всевозможные насекомые, как то: муравьи, пиявки, слепни, сверчки, саранча и т. д. … Особенно он был разгневан, раздосадован и обозлен, что некоторые из этих насекомых стали причинять ему всяческие мучения: …блохи кусали, …пауки взбирались на него, гусеницы ползали по его телу, осы жалили его»[xxvi]. Впечатляющий «бестиарий», вполне подготавливающий «энтомологический крен» «Фауста» Гёте. У Кристофера Марло (1564-93), который подражал «Народной книге» Иоганна Шписа, в «Трагической истории доктора Фауста» (изд. 1604 г.) упоминается блоха в контексте беседы Фауста с духом гордыни: «Я Гордыня. <…> Я вроде Овидиевой блохи…»[xxvii]. По мысли В. М. Жирмунского, это – «…намек на средневековое произведение «Carmen de Pulice» («Песнь о блохе»), которое долгое время приписывалось Овидию»[xxviii]. Вероятно, И. В. Гёте были известны эти источники, по косвенным свидетельствам «овидиевская» песня о блохе была популярна в студенческой и школярской среде.
Для Сатаны человек – размножающийся паразит, опасное существо, поэтому-то предпочтение, наверное, и отдается блохе. И если на аудиенции с Господом Мефистофель соблюдает приличия, то в лейпцигском кабачке он высказывается если не более откровенно, то, во всяком случае, более определенно, и мораль его басни сводится к тому, что он и впредь никому спуску давать не намерен.
Автор: Иван Павлович ДАВЫДОВ, кандидат философский наук, доцент кафедры философии религии и религиоведения философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова
[i] Данная статья написана при финансовой поддержке РГНФ, проект № 05-03-03444а. Впервые опубликована в: Аспекты. / Сб. статей по философским проблемам истории и современности. Вып. IV. – М.: Современные тетради, 2006. – 512 с. С. 344-351. Предлагаемая на сайте версия является исправленной и дополненной.
Свежие комментарии