Подходящий к концу год — юбилейный для Первой русской революции 1905-1907 годов. Декабрь 2015 года, надвигается 110-летие московского Декабрьского восстания, высшей точки «первого штурма самодержавия». В Москве юбилей отмечается особым способом — попытками стереть память об этих событиях. В бывшем музее «Красная Пресня» (теперь просто «Пресня») разобрана посвящённая восстанию экспозиция. Говорят, что это временно, и обновлённая экспозиция вскоре снова будет выставлена. Мы обязательно это проверим. Но слишком хорошо известно, чем заканчиваются такие «обновления» — достаточно вспомнить историю стелы с именами революционных мыслителей в Александровском саду у Кремля, демонтированной якобы в целях реставрации, но водворённой обратно уже с именами правителей из дома Романовых. В 2013 году во время демонтажа (по мнению сотрудников — разрушения) экспозиции Музея Маяковского, признанной произведением искусства, тоже была обещана её реставрация, но впоследствии выяснилось, что её будут «модернизаровать» как «устаревшую»; неизвестно, что мы увидим при открытии, запланированном на 2016 год. В этом же ряду событие, казалось бы, совершенно незначительное — отсутствие на проходящей в Третьяковской галерее выставке к 150-летию выдающегося художника Валентина Александровича Серова некоторых его работ.

 

В.А. Серов, «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?».

Выставка действительно монументальная, комментарии, сделанные к ней, довольно хорошо показывают, как и почему на протяжении жизни Серов менял свою стилистику — разнообразие подходов всегда считалось одной из главных черт его творчества. И всё же имеется одна лакуна — пустяковая на первый взгляд, но зияющая, если знать, что стояло за не включёнными в экспозицию произведениями для самого Серова. Я говорю о знаменитом картоне, написанном темперой в 1905 году, «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?», и карикатурах того же времени «1905 год. После усмирения» и «Виды на урожай 1906 года»; они были опубликованы в сатирическом журнале «Жупел».

 

В.А. Серов, «1905 год. После усмирения».

Могут сразу возразить: организаторы с самого начала заявляли, что «всего Серова» собрать, к сожалению, не удалось, и выставка получилась менее представительной, чем хотелось бы. Да, но речь идёт не о картинах, купленных за огромные деньги и не предоставленных для демонстрации их счастливыми обладателями. Речь идёт о нескольких листах, находящихся в российских музеях, в том числе в самой Третьяковке. Причём один из них, «Солдатушки» из Русского музея — буквально хрестоматийный, и юбилейная выставка, собранная к 150-летию, оказывается без него заведомо неполна. Да и без остальных тоже; выставка, которая должна раскрыть личность художника во всём её многообразии, не имеет права пройти мимо тех вещей, которые и сам художник, и его окружение признавали серьёзно повлиявшими на его отношение к российской действительности.

Расправа с народом в 1905 году, один из эпизодов которой, лёгший в основу «Солдатушек», во время Кровавого воскресенья 9 января художник сам наблюдал из окон Академии художеств, стала для него страшным ударом, и делом совести он посчитал ответить на это.

 

В.А. Серов, «Виды на урожай 1906 года».

Письмо к учителю и другу, Илье Репину, 20 января:

«Дорогой Илья Ефимович!

То, что пришлось видеть мне из окон Академии художеств 9 января, не забуду никогда — сдержанная, величественная, безоружная толпа, идущая навстречу кавалерийским атакам и ружейному прицелу — зрелище ужасное. То, что пришлось услышать после, было ещё невероятнее по своему ужасу. Ужели же, если государь не пожелал выйти к рабочим и принять от них просьбу — то это означало их избиение? Кем же предрешено это избиение? Никому и ничем не стереть этого пятна. Как главнокомандующий петербургскими войсками в этой безвинной крови повинен и президент Академии художеств — одного из высших институтов России. Не знаю, в этом сопоставлении есть что-то поистине чудовищное — не знаешь, куда деваться. Невольное чувство просто уйти — выйти из членов Академии, но выходить одному не имеет значения.

Что означает закрытие занятий в Академии с 17 января, быть может, что-либо уже предпринято в этом смысле, или это забастовка учащихся? Мне кажется, что если бы такое имя, как Ваше, его не заменишь другим, подкреплённое другими какими-либо заявлениями или выходом из членов Академии, могло бы сделать многое. Ответьте мне, прошу Вас, Илья Ефимович, на моё глупое письмо. С своей стороны готов выходить хоть отовсюду (кажется, это единственное право российского обывателя)».

 

В.А. Серов, «Разгон казаками демонстрантов в 1905 году».

Репин не поддержал. Но оставил воспоминания, где отмечал произошедшую с Серовым разительную перемену. Вот фрагмент из книги о Серове Веры Смирновой-Ракитиной, куда включён отрывок из репинских воспоминаний:

«Дикий кошмар глубоко запал ему в душу.

Позже Репин рассказывал, что после того, что Серову пришлось повидать, “даже его милый характер круто изменился: он стал угрюм, резок, вспыльчив и нетерпим; особенно удивили всех его крайние политические убеждения, проявившиеся у него как-то вдруг; с ним потом этого вопроса избегали касаться…

Нередко приходилось слышать со стороны:

— Скажите, что такое произошло с Серовым? Его узнать нельзя: желчный, раздражительный, угрюмый стал…

— Ах, да! Разве вам не известно? Как же! Он даже эскиз этой сцены написал, ему довелось видеть это из окон академии 9 января 1905 года”.

Серова возмутило и потрясло не только, что он видел, но и то, как реагировало на происходившее русское общество. Огорчили его и товарищи-художники. Ему казалось, что ответ на злодейство мог быть только один — полный и решительный отпор инициаторам этого кошмара. В данном случае был совершенно конкретный виновник происшедшего — великий князь Владимир Александрович, дядя царя. Он президент Академии художеств и одновременно командующий войсками Петербургского округа. Он отдал приказ о расстреле безоружных рабочих. Против этого художники бессильны, но они могут и должны все до одного уйти из академии, оставить президента в одиночестве и хотя бы этим показать ему, как они глубоко осуждают его поступки.

Серов обсуждал эти вопросы в Петербурге. Сочувствующих было много. Все возмущались, все понимали беззаконие и жестокость, проявленные правительством, но никто не хотел покидать насиженного места. Лишиться звания академика? Стоит ли? Не нашёл он понимания и у своего старого друга и учителя Ильи Ефимовича Репина. Не вняли ему и в “Мире искусства”, там совсем не до политики. Бенуа уезжал в Париж, не то действительно по делам, не то перепуганный событиями. Дягилев с головой был погружён в свою очередную затею: подготавливал выставку русского исторического портрета.

Мрачный вернулся Серов в Москву. Здесь было тоже возмущение, осуждение, но полная инертность. Единственным человеком, разделившим с Серовым его тревогу, оказался Василий Дмитриевич Поленов. Он, как и Серов, ни на минуту не задумался о своем благополучии, поняв, что против варварства культурный человек обязан протестовать. Эти два художника написали вице-президенту Академии художеств графу Ивану Ивановичу Толстому письмо с просьбой огласить его на собрании академии.

“В Собрание императорской Академии художеств.

Мрачно отразились в сердцах наших страшные события 9 января. Некоторые из нас были свидетелями, как на улицах Петербурга войска убивали беззащитных людей, и в памяти нашей запечатлена картина этого кровавого ужаса.

Мы, художники, глубоко скорбим, что лицо, имеющее высшее руководительство над этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время состоит во главе Академии художеств, назначение которой — вносить в жизнь идеи гуманности и высших идеалов.

В. Поленов, В. Серов”».

Ответа не последовало. З марта Серов спрашивает у Поленова совета:

«Глубокоуважаемый Василий Дмитриевич!

Как и можно было ожидать, бумага наша без всяких разговоров положена гр. Ив<аном> Ив<ановичем> Толстым под сукно (28-го было заседание). Теперь я, в свою очередь, буду Вас спрашивать — что делать? Полагаю — нужно выходить из членов Академии на том основании, что заявление наше в заседании Академии прочитано не было, — вот и всё. Буду ждать извещения Вашего в ближайшем будущем. Как здоровье Ваше?

Ваш В. Серов».

На этот раз по своим мотивам его не поддержал и Поленов:

«Дорогой Валентин Александрович, посылая наше заявление в Академию художеств, мы почти наверняка знали, что Толстой его не сообщит собранию, потому я и послал копию Репину с просьбой познакомить товарищей, что он, вероятно, и сделал. Ведь наше заявление не было тайным; я думаю, большинство из членов Академии о нём знают.

Я бы с большим удовольствием вышел из теперешней Академии — так мне противны все эти анархические учреждения Петербурга, набитые прислужливыми молчалиными, под верховенством неограниченных держиморд. Но мне кажется, что наш гражданский долг теперь не позволяет нам уходить; надо стоять твёрдо, а если придется, так и нести последствия. Я нашу Академию от всей души люблю, всё лучшее я получил от неё и поэтому искренно желал бы ей послужить; я всё надеялся, что придёт возможность это исполнить, да и теперь не теряю этой надежды: мы, наверное, дождёмся лучших дней! Придёт время и осуществятся, может быть, слова поэта: “Поверь, мой друг, взойдёт она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна”.

А уйти теперь — выйдет, мне кажется, что-то вроде бегства,— показали, мол, кулак, да и наутёк. А что Толстой спрятал наше заявление, нарушил тем наше право — не новость, он этим с успехом занимается вот уже двенадцать лет. Нашей отставкой мы его не образумим, а нанесём как бы обиду некоторым из товарищей, которые, наверное, и подписали бы наше заявление, если бы были в нашем положении.

Здоровье моё склеивается. До свидания. Твой В. Поленов».

Но Серов стоял на своей позиции. Далее у Смирновой-Ракитиной читаем:

«... 10 марта:

“Ваше сиятельство граф Иван Иванович!

Вследствие того, что заявление, поданное в собрание Академии за подписью В. Д. Поленова и моей не было или не могло быть оглашено в собрании Академии, считаю себя обязанным выйти из состава членов Академии, о чем я довожу до сведения Вашего сиятельства, как Вице-Президента.

Валентин Серов”.

В ответ на рапорт графа Толстого министру двора барону Фредериксу последовала такая резолюция:

“Отношение министра двора генерал-адъютанта барона Фредерикса от 8/V - 905 г. президенту академии.

…Последовало высочайшее государя императора соизволение на удовлетворение ходатайства об увольнении художника В. А. Серова из состава действительных членов императорской Академии художеств...”

Когда немного спустя Дягилев прислал Серову предложение написать еще раз портрет Николая II, Серов ответил ему телеграммой: “В этом доме я больше не работаю”».

По версии другой, уже современной биографии из серии ЖЗЛ, эту хлёсткую фразу художник бросил на четыре года раньше, после того, как во время одного из портретных сеансов с Николаем II императрица раскритиковала его работу на том основании, что она понимает в живописи. Предложившему Александре Фёдоровне самой внести исправления Серову указали на его непочтительность, и с тех пор он решил, что у Романовых его ноги больше не будет. В своих мемуарах художник и реставратор Игорь Грабарь отмечает:

«Кто помнит условия жизни в царской России и, в частности, оберегание престижа царской власти, тот поймет, какое гражданское мужество надо было иметь для того, чтобы так разговаривать и так вести себя с царями».

Этот отказ в любом случае был поступком.

Конечно, по тонким портретам царской фамилии, собранным на выставке в одном отделе, можно сделать вывод, что Серов всё про них, и про Николая в том числе, понял ещё до 1905 года. Все их качества здесь как на ладони, что отмечали уже современники. Но не для всех это очевидно. И даже не это главное. Главное в том, что можно написать об известной независимости художника, как это сделано в экспозиции, конфликтах с Академией, а можно сделать верно — указать на его однозначную гражданскую позицию, продемонстрировав те самые работы, крайне важные в свете изложенного биографического материала. Тем более что это не все яркие гражданские поступки Серова. В начале 1890-х годов, скажем, он помогал Левитану, вынужденному покинуть Москву в связи со своим еврейским происхождением: в условиях государственного антисемитизма от преследований не был застрахован даже такой видный деятель культуры, которому в результате хлопот друзей разрешили обойти антиеврейское законодательство «в виде исключения». В 1909 году в знак протеста против отказа принять скульптора Анну Голубкину из-за её политической неблагонадёжности (хранила и распространяла социал-демократическую литературу и прокламации) демонстративно уволился из Училища живописи, ваяния и зодчества: Серов по праву считал Голубкину выдающимся художником и не мог согласиться с подобной дискриминацией. А чуть ранее он отказался дать подписку, что не будет вступать в антиправительственные политические объединения, тем самым заявив о собственной неблагонадёжности.

Этого Серова на выставке нет. И, ввиду отсутствия названных произведений, нет настоящего, исторического 1905 года. Получается, что 1905 год — это только год, когда Серов написал, например, знаменитый портрет Ермоловой, один из своих шедевров. Остальное про этот год можно забыть, в том числе и то, что, работая над портретом, художник вложил в работу свои раздумья над пережитым. 1905 год — это год той самой дягилевской выставки в Таврическом дворце — «Историко-художественной выставки русских портретов», оказавшей, безусловно, огромное влияние на серовское творчество. Но не тот год, когда горьковский Клим Самгин (в своё время автор подарил писателю оригинал «Солдатушек»), шагая в толпе на похоронах убитого черносотенцем большевика Николая Баумана, увидел:

«один — коренастый, тяжёлый, другой — тощенький, вертлявый, он спотыкался и скороговоркой, возбуждённым тенорком внушал: — Ты, Валентин, напиши это; ты, брат, напиши: черненькое-красненькое, ого-го! Понимаешь? Красненькое-черненькое, а?».

 

В.А. Серов, «Баррикады, похороны Н. Э. Баумана».

И Валентин написал очень мощный графически и колористически эскиз к картине об этой процессии, хотя дальше продвинуться не смог. На выставке эскиза тоже нет. 1905 год — это радостная картина Репина «Манифестация 17 октября 1905 года», изображающая всеобщее ликование образованного столичного общества по поводу царского манифеста, которая в основном была решена в 1907 году, когда после более двух лет расстрелов и расправ революцию окончательно погасили, а завершена для экспонирования в 1911 году — Серов умер в конце его. Картину тогда, конечно, нельзя было выставить в России по цензурным соображениям, и она была вывезена для показа за границей. Но мне кажется, я знаю, что сказал бы (и, может быть, сказал) по её поводу художник, написавший в начале своего смертного года другу Шаляпину, обвинённому (по мнению самого Шаляпина, несправедливо) в коленопреклонении во время представления в Мариинке присутствовавшему там Николаю II: «Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы».

 

И.Е. Репин, «Манифестация 17 октября 1905 года».

 

***

«В нашей семье постоянно обсуждалась революция 1905 года. Я родился после неё, но рассказы о ней глубоко затрагивали мое воображение. Став старше, я много читал о том, как всё происходило. Думаю, что она стала поворотным пунктом — люди перестали доверять царю. Таков всегда русский народ: он верит и верит, и вдруг перестает. А когда народ перестает верить, это плохо кончается. Но для этого должно пролиться много крови.

В 1905 году везли горы убитых детей на салазках. Мальчики сидели на деревьях, глядя на солдат, а солдаты стреляли в них — словно для забавы. Потом их погрузили на салазки и увезли. Салазки, нагруженные детскими телами... И мёртвые дети улыбались. Они погибли так неожиданно, что не успели испугаться.

Одного мальчика проткнули штыками. Когда его увезли, толпа кричала, что надо взяться за оружие. Никто не умел с ним обращаться, но терпение иссякло.

Я думаю, в русской истории многое повторяется. Конечно, не может происходить в точности одно и то же, какая-то разница должна быть, но всё же многое повторяется. Люди во многих случаях думают и поступают одинаково. Это становится очевидно, если, например, изучить Мусоргского или прочитать “Войну и мир”.

Я хотел показать это повторение в Одиннадцатой симфонии. Я написал её в 1957 году, и она обращалась к современными темам, хотя и называлась “1905”. Она — о людях, которые перестали верить, потому что чаша терпения переполнилась».

Не могу точно судить, какова сегодня сценическая судьба симфонии, но за неё можно не бояться, ведь исторический контекст оттуда давно уже вымыт, в отличие от Второй, Седьмой, Двенадцатой и Тринадцатой — с ними это гораздо сложнее сделать, потому что Октябрь, сталинизм и фашизм просто так не отправишь на задворки. А Первую русскую революцию и преступления николаевского царствования — уже можно (хотя, как мы видим из слов Шостаковича, этим тематика симфонии не исчерпывается, она включает в себя и сталинизм тоже). Вот свежее заграничное издание Одиннадцатой, под такой — несмотря на красноречивые для всякого россиянина, да и просто грамотного человека, заголовки частей — обложкой. Музыкальные публикаторы (и не только музыкальные) вообще славятся своим, мягко говоря, вольным подходом к оформлению классики, но уж к отдельному-то изданию можно было подобрать что-то хотя бы относительно подходящее. Для западного человека 1905 год не значит ничего, или, по крайней мере, если брать истинно образованных и заинтересованных людей, не служит для него камертоном исторической памяти, — а усилия отечественных «культуртрегеров» направлены на то, чтобы такое отношение к 1905 году стало нормой и для нас. Ведь уничтожение исторической памяти о революционных днях идёт давно: ещё в 2003 году мы писали о ликвидации уникального костромского музея с выдающимся отделом современной истории.

С помощью затирания подлинных событий на месте великого для борьбы за освобождение года в истории создаётся белое пятно, чистый лист, tabula rasa, где вольно строить любую мифологию, заниматься любыми спекуляциями: утверждать, что протестующего народа было убито не так уж и много, умиляться «прощению», которое «даровал» Николай рабочим, называть народные выступления провокацией, плодить всевозможные конспирологические теории, доказывать, что никаких преступлений николаевский режим не совершал, скрывать дискриминационные законы империи. Превращать царскую власть в монумент, а борьбу за свободу — в жупел. Работы и биография Серова, музыка Шостаковича, стихи Бальмонта и другие вещи этого ряда совершенно не способствуют такому восприятию 1905 года. И поэтому искажение истории нельзя провести исподволь и безболезненно, рано или поздно его методы и объёмы, его влияние на общественную жизнь откроются всем, и неугодные факты проступят сквозь белое пятно уже с совершенно иной чёткостью.