ПУТЕШЕСТВИЯ Н. М. ПРЖЕВАЛЬСКОГО В ВОСТОЧНОЙ И ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ

 

НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ ПРЖЕВАЛЬСКИЙ.

Пржевальские ведут свой род от запорожского казака Корнилы Паровальского, поступившего в польскую службу и принявшего фамилию Пржевальского (По-польски: “пржез" (выгов. “пшез") значит “через"; “валиц"— валить, воевать. “Пржевальский" выговаривается “Пшевальский").

В 1581 году за мужество и храбрость Корнилу Пржевальскому пожаловано было королем Стефаном Баторием дворянское достоинство.

Отец Николая Михайловича был восьмым потомком храброго запорожца по мужской линии. Он служил в военной службе, но по слабости здоровья рано вышел в отставку. Женившись на Елене Алексеевне Каретниковой, дочери соседа, Михаил Кузьмич Пржевальский поселился в имении тестя, Кимборове, Смоленской губернии, где 31 марта 1839 г. у него родился сын Николай, а год спустя — сын Владимир.

В 1843 г. Пржевальские переселились в собственную усадьбу “Отрадное", а в 1846 г. Михаил Кузьмич умер.

Елена Алексеевна была женщина энергичная и умная. Благодаря ее распорядительности, “Отрадное" стало давать доход, вполне достаточный для тихой и скромной жизни. Восемь лет спустя после смерти мужа, вдова [1] Пржевальская вышла замуж за Толпыго, человека доброго, сердечно относившегося к пасынкам.

Сыновей своих Елена Алексеевна любила, но не баловала и за крупные шалости строго наказывала. Николай Михайлович боготворил мать и до конца ее жизни с ней переписывался.

Второю привязанностью Пржевальского, после матери, была няня Макарьевна и затем дядя Павел Алексеевич, живший в имении сестры.

Братья Пржевальские учились в Смоленской гимназии в одном классе и до конца курса не разлучались.

В деревне, за неимением товарищей, Николай Пржевальский сдружился с дворовым мальчишкой Васькой, большим шалуном и головорезом. Мальчики проделывали вместе разные шалости, за которые им крепко доставалось.

“Немало розог досталось мне в ранней юности", пишет Николай Михайлович в своей автобиографии, “потому что я был препорядочный сорванец". Такому строгому наказанию подвергся Пржевальский даже в 6-м классе гимназии. Однажды школьники порешили уничтожить список, в который ставились отметки. Бросили жребий, и он пал на старшего Пржевальского, который стащил список и кинул его в реку. Когда этот подвиг обнаружился, героя хотели выключить, но мать попросила его высечь, что и было исполнено. Пржевальский всю жизнь был благодарен за эту меру и всегда восставал против уничтожения розог в заведениях.

“Что было бы со мною", говорил Николай Михайлович в товарищеских беседах, “если бы меня не отодрали, а исключили из гимназии. Наверно вышел бы из меня повеса из повес".

Не будь этого случая, Пржевальский мог бы считаться образцовым учеником. Моложе всех годами, он был выше всех в классе по развитию; о необыкновенной памяти его сохранилось много рассказов его современников и товарищей. То, что читал Пржевальский, до того запечатлевалось в его мозгу, что стоило кому-нибудь, много [2] лет спустя, прочесть две строчки из известной ему книги, и он досказывал все остальное, ни на шаг не отступая от текста.

Сосредоточенный и вдумчивый, Николай Пржевальский неохотно сближался с товарищами, что не мешало ему пользоваться всеобщим уважением и любовью. Он был честен, правдив, верен данному слову, всегда защищал слабых и брал под свое покровительство новичков, которым в заведениях того времени крепко доставалось.

С большим нетерпением ожидали братья Пржевальские длинных праздников и в особенности каникул, которые они проводили в дорогом своем “Отрадном". Жили они с дядей во флигеле и спали с ним в одной комнате. Павел Алексеевич был страстный охотник, и эта страсть передалась Николаю Михайловичу. Целые дни он проводил на oxoтe, доставляя много дичи для домашнего стола. На 12 году он убил первую лисицу и с торжеством принес ее матери. Дядя снабжал племянников порохом и дробью, а у матери они выпрашивали свинцовую бумагу, в которую завертывался чай, и из нее отливали себе пули.

Николай Михайлович говорил не раз, что постоянное общение с природою благотворно повлияло на его характер. Действительно, из него выработался человек здоровый душою и телом, тонко наблюдательный и энергичный. Охота до того увлекала его, что он стремился к намеченной цели, не принимая в расчет препятствий.

Если случалось, в погоне за зверем или птицей, переплывать реку, он иногда забывал одеваться и бежал за своей добычей в природном одеянии. Однажды, во время польского восстания, будучи уже офицером, он был послан своим начальником в лес на разведки. Увлекшись охотой, Пржевальский не заметил партии повстанцев, которые непременно взяли бы его в плен, если бы казак не подоспел на выручку.

Пржевальский кончил курс гимназии в самый разгар Севастопольской кампании. Понятно, что впечатлительный юноша рвался на войну, и 4сентября 1855 г. он покинул [3] “Отрадное", чтобы поступить в полк вольноопределяющимся.

Не понравилась полковая жизнь молодому человеку: кутежи и попойки были не в его вкусе, и офицеры про него говорили: “он не наш, а только среди нас". Юноша очень скучал по дому и семье и нередко на охоте, в лесу, вспоминая “Отрадное", плакал.

Пробыв пят лет в полку, Пржевальский пришел к убеждению, что с жизнью фронтового офицера он никогда не сживется, и задумал поступить в академию генерального штаба. Произведенный в офицеры из юнкеров за выслугу, он вовсе не был знаком с военными науками, и ему много пришлось поработать, чтобы приготовиться к экзамену.

По 16-ти часов в сутки Пржевальский проводил за книгами и отдыхал только на охоте. При необыкновенной памяти он овладел научным материалом очень скоро, но математика не давалась ему; с раннего детства он чувствовал к ней отвращение. Тем не менее, проработав год, он решился попытать счастья и поехал в Петербург. Каково же было его разочарование, когда он узнал, что на 90 вакансий явилось 180 конкурентов. Он ни мало не сомневался, что ему предстоит провалиться и вернуться восвояси, но вышло иначе. Половина экзаменующихся явилась совершенно неподготовленною, и Николай Михайлович поступил одним из первых.

В академии Пржевальский сразу же обратил на себя внимание своею наружностью. Он был высок ростом, хорошо сложен и очень симпатичен. Прядь белых волос на виске при черных волосах и смуглости лица придавала этому последнему много оригинальности.

Время, свободное от занятий в академии, Пржевальский посвящал изучению истории и естественных наук, военными же предметами занимался мало, вследствие чего и вышел по второму разряду. В мае 1863 г. он отправился в Польшу и поступил в Полоцкий полк адъютантом.

Пристрастившись к научным занятиям, Николай Михайлович еще больше прежнего тяготился фронтовой [4] службой. В том месте, где он находился, не было ни библиотек, ни музеев, и Пржевальский стал хлопотать о переводе его в Варшавское юнкерское училище, куда и был назначен преподавателем истории и географии. Здесь он очутился в своей сфере и сразу же занял выдающееся положение. Умный, честный и добрый, при том всегда веселый и шутливый, он привлекал сердца и был любим товарищами и юнкерами. К последним он относился с чисто отеческим дружелюбием и много способствовал их развитию, устроив библиотеку и руководя их чтением Лекции его были увлекательны, так как помимо знания предмета, он обладал даром слова и умел оживить лекцию ссылкою на какой-нибудь блестящий пример или геройский поступок. Нередко он приводил выдержки из какого-либо сочинения, декламируя на память целые страницы. Taкиe приемы увлекали юношей и пробуждали их умственные силы. Прочитанный отрывок заинтересовывал читателей, и они невольно ощущали желание прочесть все сочинение.

Кроме занятий в училище и подготовки для лекций, Николай Михайлович не прекращал работы по самообразованию. Он вставал в четыре часа утра и тотчас же садился заниматься. От 8—12 он читал лекции в училище и, наскоро позавтракав где-нибудь по дороге, отправлялся в музей, где закреплял приобретенные из книг сведения. В 3 часа он снова приходил в училище и занимался перепискою, как правитель дел, и библиотекою. Он не любил ни общественных увеселений, ни театров, в гости ходил редко и то только к сослуживцам; большую часть вечеров проводил дома. Иногда приходили к нему юнкера, беседовали, читали; в случае же, если хозяину нужно было заниматься, он, не стесняясь, уходил в кабинет, а молодежь оставалась и проводила время за чтением. Денщик угощал юнкеров чаем и закусками, приговаривая: “Шш!“ не шумите; Николай Михайлович этого не любят, когда занимаются".

Отдаваясь всей душой умственным и педагогическим занятиям, Пржевальский не переставал мечтать о [5] путешествии. Городская жизнь и кабинетные занятия не удовлетворяли его; ему хотелось на простор, к природе. Он задумал, было, идти по следам Беккера для открытия истоков Белого Нила, но для этой цели нужно было много денег, которых не имелось, и Николай Михайлович направил свои взгляды на Азию, куда надеялся получить командировку. Но и эта надежда осуществилась не сразу. В Петербурге ему прямо сказали, что прежде чем быть назначенным в экспедицию, требующую немалых затрат, нужно чем-нибудь заявить себя. Находя подобный взгляд вполне основательным, Пржевальский стал хлопотать о переводе его на службу в Сибирь, и 17 ноября 1866 г. последовал приказ о причислении его к генеральному штабу, с назначением для занятий в Восточно-Сибирский округ.

Ученики и товарищи с грустью узнали о подобном назначении, но сам Пржевальский был в восторге. “Я рад до безумия", писал он приятелю своему, Фатееву. “Мне выпала завидная доля и трудная обязанность исследовать местность, в большей части которой еще не ступала нога европейца. Тем более, что это будет первое заявление о себе ученому миpy, следовательно, нужно поработать усердно".

 

 

 

В Кяхте. — Приготовление к экспедиции. — Приказ Пржевальского. — Через пустыню Гоби. — Прибытие в Дын-юань-инь. — Буддийский отшельник. — На реке Тэтунг-гол. — Буддийская процессия. — От Чейбсона до Куку-нора. — Дунгане Бамба. — Пищухи. — Горные гуси. — Встреча Пасхи на р. Бухайн-гол. — Энергичные меры — Устройство склада.

Целый месяц пробыл Пржевальский в Кяхте, снаряжая и укомплектовывая свой экспедиционный отряд. Отряд состоял на этот раз из 21 человека: самого Пржевальского, поручика Роборовского, вольноопределяющегося Козлова, старшего урядника Иринчинова, 9казаков, 7 линейых солдат и переводчика Абдула Юсупова.

Пока шли приготовления и закупка необходимых вещей, казаки и солдаты упражнялись в стрельбе. Им было объявлено, что хорошая стрельба составляет залог успеха экспедиции и, они лезли вон из кожи. Тем временем урядник Иринчинов послан был в Ургу для закупки верблюдов.

21 октября, после обеда, данного кяхтинскими старшинами путешественникам, ровно в 3 часа верблюды были навьючены и выстроены на улице. Там собрались в боль-шом числе провожавшие их родственники и посторонние зеваки. Начались прощания, напутствования... у многих на [232] глазах были слезы. Наконец, караван двинулся и через несколько минут был уже на китайской земле.

В придачу к 56 верблюдам в Урге было куплено 7 лошадей и пополнено продовольствие. Здесь же Пржевальский сделал распределение экспедиционной службы и прочел отряду следующий приказ: “Товарищи! Дело, которое мы теперь начинаем, — великое дело! Мы идем исследовать Тибет и сделать его достоянием науки. Государь Император и вся Россия, мало того, весь образованный мир с доверием и надеждой смотрят на нас. Не пощадим же ни сил, ни здоровья, ни самой жизни, если то потребуется, чтобы выполнить нашу громкую задачу и сослужить тем службу, как для науки, так и для славы дорогого отечества".

Получив в Урге китайский паспорт, экспедиция 8-го ноября двинулась далее. Началось четвертое путешествие Пржевальского по центральной Азии. Снова лежало перед ним неизвестное будущее, снова ожидали его труды и лишения; но он твердо верил в свою счастливую звезду и под влиянием восторженного настроения записал в своем дневнике:

“В бурю, в бурю снова...

Отдохнув, сказал пловец,

Знать я жребия такого,

Что в затишье не жилец"...

В караване состояло 40 навьюченных верблюдов, 14 под верхом для казаков, 2 запасных и 7 верховых лошадей. Багажа набралось более 300 пудов. Bce вьючные верблюды были разделены на б эшелонов, сопровождаемых каждый двумя казаками. Остальные казаки ехали частью в средине каравана, частью в арьергарде, гдe постоянно находился Роборовский. Пржевальский ехал немного впереди с Иринчиновым и вожаком монголом. Позади навьюченных верблюдов один из казаков, верхом на лошади, гнал баранов для продовольствия. Экспедиция отправилась поперек Гоби тем самым путем через Ала-шань, которым уже шла дважды, в 1873 и 1880 году. [233]

С выступлением из Урги начались сильные морозы, доходившие до замерзания ртути. Снег лишь тонким слоем покрывал землю, да и то не везде. Верст за 150 от Урги снег окончательно исчез и стало гораздо теплее. Дневок сначала не делали, так как на пройденной уже местности не предвиделось никаких научных открытий. Рек или речек в этой местности не попадалось вовсе, но довольно часто встречались колодцы и ключи; один из них считается целебным, и летом возле него живут больные монголы.

По пути экспедиция встречала богомольцев-монголов, гнавших скот на продажу. Кроме того, встретился караван ала-шанцев, везших на продажу рис и просо.

На девятнадцатый день по выходе из Урги экспедиция оставила за собою степную часть северной Гоби и вступила в настоящую пустыню, залегающую с востока на запад, через всю центральную Азию до гор Гань-су.

Почти целый месяц тащился караван по этой пустыне. Погода стояла ясная, но пыльные бури случались часто. Бури в пустыне производят то же действие, что наводне-ния в наших странах; они совершенно изменяют рельеф почвы. Нужно видеть воочию всю силу разгулявшегося в пустыне ветра, чтобы оценить вполне его разрушительное действие. Не только пыль и песок наполняют в это время атмосферу, но в воздухе крутится мелкая галька, а более крупные камешки катятся по поверхности почвы. Случается, что камни, величиною в кулак, попадают в углубление скал и, вращаемые там бурею, производят глубокие выбоины и даже просверливают насквозь двухфутовые глыбы.

Во время движения через Гоби экспедиции удалось полюбоваться на великолепную зарю, до тех пор ни разу не наблюдавшуюся. После ясного зимнего дня, перед закатом солнца, чаще тотчас после его захода, на западе появлялись мелкие перистые облачка. Вслед затем весь запад освещался ярко бланжевым светом, который вскоре сверху становился фиолетовым, изредка испещренным теневыми полосами. В это время с востока [234] поднималась полоса ночи, внизу — темно-лиловая, вверху — фиолетовая. Между тем, на западе фиолетовый цвет исчезал вблизи же горизонта появлялся на общем, светло-бланжевом фоне, в виде растянутого круга, ярко-оранжевый цвет, переходивший иногда в светло-багровый, а иногда в темно-багровый или кровяно-красный. На востоке тем временем фиолетовый цвет пропадал, и все небо становилось мутно-лиловым.

Среди изменяющихся переливов света на западе ярко, словно бриллиант, блестела Венера, скрывавшаяся за горизонтом почти одновременно с исчезанием зари, длившейся после захода солнца целые полтора часа. Почти все время эта дивная заря отбрасывала тень и особенным, каким-то фантастическим светом освещала все предметы пустыни.

Утренняя заря часто бывала не менee величественна, только переливы цветов шли в обратном порядке.

Третьего января нового 1884 года путешественники пришли в Дынь-юань-инь, а на следующий день имели свидание с владетельным князем и двумя его братьями. Встретились как старые знакомые, хотя, конечно, радушной встрече немало способствовали и привезенные подарки; один гыген был рад непритворно. Он выказал много гостеприимства и, к удивлению путешественников, угостил их шампанским. Оказалось, что князья познакомились с этим напитком в Пекине и стали выписывать его; старший князь даже слишком к нему пристрастился, как передавали Пржевальскому по секрету.

Князья, по обыкновению, выклянчивали у путешественников все, что могли, выведывая притом через переводчика, какие у них имеются вещи. Старого своего приятеля, ламу Сорджи, Пржевальский не застал уже в живых.

В Дынь-юань-ине путешественники прикупили верблюдов, пополнили продовольственные запасы и 10 января двинулись далее, направляясь прежним путем через южный Ала-шань к пределам Гань-су. На перевале через Северно-Тэтунгский хребет некоторые места до того обледенели, что пришлось посыпать их песком, иначе верблюды не могли бы пройти. Тем не менее, караван прошел [235] вполне благополучно, и верблюды еще раз доказали, что при умелом обращении они могут переходить самые высокие горы.

Вслед за спуском с главного хребта путешественники вошли в чрезвычайно живописное ущелье, где водилось много птиц и в особенности фазанов. Охотясь за фазанами, Роборовский набрел на пещеру, в которой жил буддийский отшельник. Встревоженный выстрелами отшельник начал что-то бормотать, сильно размахивая руками; потом снял туфлю и отряс с нее прах в сторону чужеземца, видимо проклиная его за нарушение своего покоя. Жилища подобных аскетов изредка встречаются в горах Гань-су и Куку-нора.

13 февраля путешественники вышли на реку Тэтунг-гол и расположились биваком против кумирни Чертынтон.

Выше было говорено, что охота в окрестностях кумирни запрещена туземцам, но Пржевальский получил от управляющего кумирней разрешение поохотиться в священных горах и таким образом имел возможность приобрести для своей коллекции несколько редких экземпляров.

27 февраля караван снял свой бивак и двинулся по ущелью реки Рангхта к Южно-Тэтунгским горам. Перевалив через этот хребет, он пришел к кумирне Чейбсон и на знакомом лугу расположился биваком.

Кумирня Чейбсон значительно обстроилась и следы дунганского нашествия почти исчезли. Путешественникам пришлось быть свидетелями интересной буддийской про-цессии, в которой принимали участие до 200 лам. Ламы шествовали с молитвами и трубными звуками, а тут же, на расстоянии нескольких шагов, собаки пожирали труп только что умершего мальчика, и никто на это не обращал внимания.

Между тем вернулись люди, посланные в Синин для предъявления китайского паспорта. С ними вместе приехал китайский чиновник, наговоривший Пржевальскому много любезностей. Из его слов можно было заключить, [236] что Сининский амбань понял, с кем имеет дело, и уже не пытался останавливать движение экспедиции на Куку-нор и в Цайдам, но отсюда до содействия было еще очень далеко. Амбань прямо отказал в проводнике на истоки Желтой реки под предлогом, что его люди не знают туда дороги. При этом, для наблюдения за путешественниками, но под видом почета, амбань прислал несколько десятков солдат, при двух офицерах, и все уверения Пржевальского, что ему никакой охраны не нужно, не привели ни к чему.

Простояв четыре дня у кумирни Чейбсон, экспедиция двинулась на Куку-нор тою же дорогою, по которой шла в июле 1880 года.

От Чейбсона до Куку-нора лежит местность, довольно густо населенная тангутами, дунганами и китайцами. Иные фанзы стоят отдельно, иные сгруппированы вместе и со-ставляют деревню. Кое-где встречаются жилища, выкопанные в лёссовых обрывах.

Все холмы и даже частью горы здесь обработаны. Поля идут плоскими террасами, чтобы вода не смывала земли. Во время прохода экспедиции, в половине марта, земледелие уже началось; по полям развозили удобрение из пережженого дерна, который добывается в местах, недоступных для обработки. Обилие летних дождей устраняет необходимость искусственной поливки и дает возможность увеличить площадь обработанной земли.

Во всех попутных деревнях жители высыпали на дорогу посмотреть на невиданных людей; на биваках назойливо лезли вперед, а по уходе путешественников, как коршуны, бросались подбирать всякую брошенную дрянь.

В одном месте экспедиция набрела на старинное китайское кладбище, гдe сохранились каменные ворота и несколько таких же столбов, увенчанных грубыми извая-ниями лошадей и бурханов (Идолов). У первых отбиты были ноги, у вторых — головы. Сделано это было, по объяснению [237] китайцев, потому, что каменные бурханы пасли на ближайших полях своих каменных лошадей. Поселяне обращались с жалобою к начальству и получили разрешение изувечить каменных воров.

Миновав большую дунганскую деревню Бамба, экспедиция вошла в горы и верстах в четырех от деревни, на берегу р. Рако-гол, расположилась биваком. В этой местности, находящейся на высоте 11,200 ф., горы покрыты низкорослым лесом и густыми зарослями облепихи и барбариса. Здесь во множестве водятся фазаны, но охота за ними была крайне затруднительна, потому что за охотником ходила по пятам толпа зрителей.

Впрочем, дунгане Бамба, сильно угнетаемые китайцами, выказывали большое сочувствие путешественникам. Местный дунганский начальник, человек весьма почтенный, несколько раз украдкою приезжал к Пржевальскому и горько жаловался на злосчастную судьбу своих единоверцев. Симпатиии этого дунганина к русским были так велики, что он хранил как святыню добытый где-то портрет Императора Александра II.

Солдаты китайского конвоя, от которых Пржевальскому не удалось отделаться добром, вели себя отвратительнейшем образом. Проходя по дунганским деревням, они грабили жителей и всячески бесчинствовали. В одном месте завязалась драка, и несколько дунган было ранено. Тогда Пржевальский послал нарочного к Сининскому амбаню с просьбою убрать солдат. Не получив удовлетворения, он сам отделался от них крайнею мерою — угрозою стрелять, если они не уберутся восвояси. Угроза подействовала, и экспедиция отделалась от несносных спутников.

За деревней Бамба кончался район оседлого земледельческого населения; необходимо было надолго запастись продовольствием. Для этой цели Роборовский командирован был в город Донкыр, и, по его возвращении, экспедиция двинулась далее.

Лишь только оканчивается гористая область Гань-су и начинаются высокие степи Куку-нора, как появляется в [238] необыкновенном изобилии пищуха. Зверек этот, делая норки не глубоко от поверхности, так дырявит землю, что езда в этих местах положительно опасна; лошадь постоянно спотыкается, проваливаясь в норки. Сами зверьки беспрестанно снуют под ногами, перебегая из норки в норку, или сидят неподвижно у отверстия тех же нор. Из иных норок выглядывает головка любопытного зверька, который то испуганно спрячется, то вылезет с тем, чтобы погреться на солнце. Как четвероногие, так и крылатые хищники охотно лакомятся пищухами. Тибетские медведи, волки, лисицы, барсуки очень искусно выкапывают их из нор; орлы, коршуны и соколы ловят их с налета. Этих хищников можно назвать благодетелями, так как пищухи приносят большой вред растительности. Они выедают не только траву, но и корни, так что большие луговые площади становятся совершенно голыми. В таком случае зверьки перекочевывают на новые места, а когда старые зарастают, они снова возвращаются туда. Роборовский, во время своих разъездов, встретил целое стадо таких кочевников, штук в полтораста.

С высокого ущелья Рако-гол экспедиция спустилась к самому берегу Куку-нора, на устье р. Балема. Несмотря на конец марта, озеро было еще покрыто льдом и только у берегов начало оттаивать. Горные гуси устроили уже себе гнезда и сидели на яйцах. Возле гусыни находился обыкновенно и гусь. Соседние пары прилетали иногда в гости друг к другу. Присутствия людей гуси совсем не стеснялись; за то им приходилось зорко следить за воронами. Путешественники видели, как однажды двое из этих нахалов, воспользовавшись тем, что гусыня слетела с гнезда, мигом бросились к нему, схватили в клювы по яйцу и пустились на утек. Заметив покражу, гуси погнались за грабителями, но вороны поспешно спрятали украденные яйца в расселины скал и улетели.

Во время стоянки на реке Балема был убит великолепный экземпляр тибетского медведя. Прежде чем издохнуть, раненый зверь пролежал в кустах часа три [239] и в это время изгрыз и съел поврежденную пулею переднюю лапу и часть другой лапы, здоровой...

На реке Бухайн-гол путешественники встретили Пасху и 1 мая прибыли к хырме Дзун-засака. Здесь Пржевальский предполагал оставить лишний багаж и [240] производить экскурсии налегке. Пройдено было в течение шести месяцев от Кяхты до хырмы Дзун-засака 2,400 в. сделано 119 переходов. Теперь предстояло пополнить количество верблюдов: сбитых заменить свежими и найти проводника. Дзун-засак начал ломаться, по обыкновению и не хотел давать ни того, ни другого. Тогда Пржевальский объявил, что если в четырехдневный срок он не будет удовлетворен, то прибегнет к самым крутым мерам.

Дзун-засак, посоветовавшись со своим соседом Барун-засаком, привел на продажу десятка два никуда не годных верблюдов и столько же плохих баранов. Относительно проводника последовал полный отказ. Тогда Пржевальский, без дальнейших рассуждений, посадил Дзун-засака под арест в своей палатке, возле которой приставил вооруженного часового. Помощник князя, едва ли еще не больший негодяй, был привязан на цепь под открытым небом, а один из приближенных, осмелившийся, во время осмотра верблюдов, ударить переводчика Абдула, был тотчас же высечен. Такая мера возымела желаемое действие не только на Дзун, но и на Барун-засака, у которого отыскались и верблюды, и бараны, и проводник.

Получив желаемое, арестованных отпустили на свободу. Барун-засак согласился даже устроитъ склад в своей хырме, возле которой корм для верблюдов был очень хороший. Перебравшись 8 мая на новое место, путешественники рассортировали свой багаж и к оставляемому назначили шесть казаков под командой Иринчинова. Двое казаков должны были, по очереди, пасти верблюдов, а остальные находиться при складе; для развлечения им оставлены были книжки. Читать казаки были большие охотники; несколько безграмотных, бывших в отряде, научились во время похода читать и писать. Остальные 14 человек с переводчиком, знавшим китайский язык, отправились в экспедицию, которая должна была продлиться три-четыре месяца.

Как ни старался Пржевальский сократить свой [241] караван, но это удалось ему только до известной степени. Направлялись в страну с населением враждебным, приходилось запастись продовольствием и боевыми патронами в достаточном количестве. Все это, вместе с препаратами и ящиками для коллекции, потребовало 26 верблюдов и 15 верховых лошадей. Следовало принять во внимание, что в разреженном воздухе высоких нагорий Тибета вьюк даже для сильного верблюда не должен превышать 6—7 пудов.

Снарядившись таким образом, караван тронулся в путь 11 мая.

Глава II.

Хребет Бурхан-Будда. — Легенда о Бурхан-Будде. — Переход экспедиции р. Хуан-хэ у ее истоков. — Общие рыбы. — Тибетские медведи. — Метели и морозы. — Водораздел Желтой и Голубой рек. — Ущелье р. Ды-чу. — Нападение тангутов-кам.

В редких случаях доводится путешественнику стоять у порога столь обширной неведомой площади, какая расстилалась теперь перед нашими предприимчивыми исследователями. В эту местность, за исключением лишь небольшой ее части, никогда еще не ступала нога европейца, да и самим китайцам она мало известна. Начиная с глубокой древности, делались попытки к отысканию истоков Желтой реки, но получались только отрывочные и сбивчивые сведения, не приносившие никакой пользы науке.

Чтобы попасть на плато Тибета, путешественники должны были перевалить через хребет Бурхан-Будда. Название это объясняется следующей легендой: Много лет тому на-зад Далай-лама послал своего ботырь-ламу (Богатырь) на север разыскать двух гыгенов; одного из них оставить в Богдо-курени (Урга), другого же привезти в Тибет. Последнего, если он будет еще ребенок, строго-настрого приказывалось во все время пути держать на руках и не [242] садить ни разу на землю. Приехав на Куку-нор, посланный лама собрал всех Цайдамских и Куку-норских лам с их учениками. Затем посадил всех собравшихся на землю и, вынув саблю, принялся этою саблею наносить каждому легкий удар в грудь. При этом у одного юного ламы сердце сильно забилось, и батырь признал в нем гыгена. Распустив собрание, посланник повез своего избранника в Богдо-курень и водворил там кутухтою. Затем он отыскал таким же способом другого гыгена мальчика и повез его в Тибет. Встретив здесь много зверей, батырь-лама, будучи охотником, вздумал на них поохотиться. Так как этого нельзя было сделать, имея на руках ребенка, батырь посадил его на камень и когда возвратился, то нашел, что гыген прирос к камню и оторвать его было невозможно. Отрубив верхнюю часть туловища, он повез его в Тибет, а остальная окаменела, и ее будто бы можно и теперь видеть в горах, получивших поэтому название Бурхан-Будда, т. е. Бог-Будда. Желтая река, под именем Алтынъгола, берет свое начало в горах Баян-хар-ула и, приняв в себя попутно несколько речек, проходит обширную, болee 150 верст в окружности, котловину, наполненную ключами и известную под названием “Одон-тала", т. е. звездная степь. Глядя с высоты на эту болотную котловину, места чистой воды от бесчисленных родников действительно напоминают звезды, разбросанные по небосклону. На пути своем Алтын-гол проходит два озера, принимает еще несколько речек и входит в пределы Китая, пробежав перед этим 1200 верст. В Китае река принимает название Хуан-хэ, т. е. Желтой реки, вследствие желтоватого цвета своей воды. На северо-восточной окраине Одон-тала, там, где из слияния двух главных истоков родится Желтая река, стоит невысокая гора, на вершине которой сложен из камней маленький “обо", где ежегодно приносятся жертвы духам, питающим истоки великой реки. Для этой цели наряжается из Синина, по распоряжению амбаня, чиновник в ранге генерала, с несколькими меньшими чинами. Они приезжают в Цайдам, забирают с собою [243] хошунских князей или их повренных и в седьмом месяце, по нашему в июле или в августе, все вместе отправляются в Одон-тала. Сюда же, к этому времени, стекаются цайдамские монголы и окрестные тангуты. Прибывшее посольство всходит на священную гору, становится возле “обо" и читает присланную из Пекина и написанную на желтой бумаге, за подписью богдыхана, молитву, которою духи Одон-тала упрашиваются давать воду Желтой реке, питающей около сотни миллионов китайцев. Потом приносится жертва из белой лошади, белой коровы, девяти белых баранов, трех свиней и девяти белых кур. Мясо делится между богомольцами, и тем церемония заканчивается. Отдохнув два-три дня, посольство возвращается обратно.

В это время на Куку-норе тоже происходит моление, но совсем по другой причине: в начале прошлого столетия, гласит предание, китайский император Кан-си послал в Тибет своего дядю, который на пути был убит разбойниками. За то, что император мало печалился о дяде, половина его трона внезапно потемнела. Приняв это знамение за гнев Божий, император приказал дважды в год совершать за покойного моление на Куку-норе.

После смерти Кан-си моление это стало производиться один раз в год. К этому времени на Куку-нор съезжаются хошунские князья и множество богомольцев, на угощение которых отпускается из Пекина 1000 лан серебра. Из Пекина же высылаются желтое с драконом знамя, молитва и награды хошунским князьям от богдыхана.

Утром 17 мая экспедиция перешла в брод несколько мелких рукавов новорожденной Хуан-хэ и на ее берегу, в трех верстах ниже выхода из Одон-тала, разбила свой бивак.

“Таким образом", пишет Пржевальский, “давнишние наши стремления увенчались успехом: мы видели теперь воочию таинственную колыбель великой китайской реки и пили воду из ее потоков. Радости нашей не имелось конца"...

Рыбы в реке было видимо-невидимо. В небольшой [244] бредень попадало зараз пудов от 6 до 10. Во время протягивания бредня куча метавшейся рыбы чуть не сбивала с ног вошедших в воду казаков. Без труда можно бы было наловить в течение дня несколько сот пудов. Здешней рыбы, вероятно, с сотворения миpa никто не ловил, так как для китайцев это далеко, а монголы и тангуты не едят рыбы.

Поднявшись на жертвенную гору, чтобы обозреть окрестность, Пржевальский и Роборовский увидали, как на ладони, Одон-тала, усеянную ключевыми озерками, ярко блестевшими под лучами заходившего солнца. Вдали виднелось озеро довольно значительных размеров. Для обследования этого озера, Пржевальский с двумя казаками отправился в разъезд. Проехав 17 верст и встретив хорошее кормное местечко, путники сделали привал. Позавтракав и поставив одного казака на караул, Пржевальский за-дремал, но вскоре был разбужен караульным, указавшим ему двух медведей, спокойно прогуливавшихся невдалеке. Схватив ружья, Пржевальский с казаком Телешовым подкрались к медведям и убили их наповал. За ними оказался еще третий, который бросился наутек, но с перепугу набежал на бивак, где и был убит оставшимися там казаками. Таким образом, совершенно неожиданно, приобретены были для коллекции три шкуры великолепных тибетских медведей.

На всем северном Тибете медведь встречается весьма часто. Туземцы называют его Божья собака и не преследуют. Сердце и желчь этого зверя считают драгоценным лекарством, вылечивающим даже от слепоты. Нрав тибетского медведя трусливый; только медведица при детях бросается иногда на охотника. Самец же, хотя бы и раненый, всегда удирает. Медведь питается пищухами, рыбою и кореньями касатика и крапивы. На крупных животных не нападает, и. нередко случается встречать его на том же лугу, гдe пасется стадо хуланов или других животных.

При медведице ходят иногда двое, а иногда и более медвежат. Случается, что она оставляет при себе [245] прошлогодних детенышей, а иногда принимает на попечение си-рот, лишенных, по какому-либо случаю, матери.

Не преследуемый человеком, медведь крайне неосторожен. Попав под выстрел, он не сразу соображает в чем дело и остается на месте.

Ночью застала путников гроза, которая закончилась снежною метелью. Пржевальского, спавшего на войлоке в ложбине, совершенно занесло снегом, и под такою покрышкою было хоть и тепло, но не совсем приятно; от дыхания снег таял и подтекал под шею и под бок. Казаки, дежурившие по очереди, сильно мерзли. Метель не унималась до утра, а так как люди и лошади озябли, то и решено было вернуться к биваку.

Двое суток пришлось простоять у Одон-тала в ожидании, пока снег, так некстати выпавший 2о-го мая, не растает. Но так как верблюды не находили себe корма то поневоле пришлось выступить. Шли черепашьим шагом. Ледяная кора ломалась под тяжестью животных и резала им в кровь ноги. Корм при этом был крайне плохой: по болотам попадалась только ощипанная яками прошлогодняя осока, твердая как проволока. Животные до того изнурились, что одного верблюда и одну лошадь надо было бросить. Не менее страдали и люди. От разреженного воздуха чувствовалась усталость, одышка и кружилась голова. У казаков на лице появилась какая-то сыпь, которую пришлось прижигать разведенною карболовою кислотою.

На седьмые сутки по выходе из Одон-тала экспедиция пришла к водоразделу Хуан-хэ (Желтой) и Ды-чу (Голубой реки).

Миновав водораздел двух великих китайских рек, путешественники вступили в альпийскую область. Климат сразу же изменился; появились лужайки и цветы. К сожалению, проводник не знал дороги, и пришлось идти наугад по берегу маленькой pечки. Вскоре эта речка влилась в большую реку, а впереди виднелись скалы и теснины, неудобные для верблюдов. Послана была партия на разведки, и на следующий день она вернулась в сопровождении тангутского старшины и 20 человек свиты. Сначала [246] посетители вели себя нахально, но когда увидали, что с ними шутить не станут, — присмирели и повели караван вниз по pекe Бы-чу, что на местном языке значит: “река букашек". Действительно, Пржевальский собрал здесь множество жуков и других насекомых.

Отношения путешественников к тангутам улучшились настолько, что последние согласились продать несколько лошадей и баранов. Особенно любезен сделался старшина после небольшого подарка и угощения русским спиртом. Он согласился быть проводником, но на вопросы о стране отвечал уклончиво и уверял, что на верблюдах перебраться через Ды-чу невозможно. Пришлось поверить этому заявлению, увидав, как тангуты брали верблюжий помет, чтобы показать его домашним.

По Ды-чу можно было пройти не далее 15 верст. Затем приходилось делать обход по горам и ущельям, где часто попадались черные тангутские палатки. Трава была поедена домашним скотом, дорога крайне утомляла верблюдов и одного из них пришлось бросить.

Вскоре старшина распростился с путешественниками и вернулся домой, а на место себя оставил проводником своего родственника, умного и словоохотливого старика. “Я был такой удалый в молодости", рассказывал старик, “что один бросался на сотню врагов. Также неустрашимо сражался я и с зверями. Однажды як рогами распорол мне живот, а я схватил его за другой рог и саблею перерезал ему горло; затем лишился чувств". Рану зашили шерстяными нитками, и больной выздоровел, хотя с тех пор плохо владеет ногами.

Десятого июня путешественники спустились в красивое ущелье р. Ды-чу, составляющей здесь начало знаменитого Ян-цзы-цзяна или Голубой реки, и разбили свой бивак в прекрасном местечке под скалами.

Пржевальский вместе с Роборовским отправились на возвышенность, чтобы полюбоваться на Голубую реку и сделать съемку. Вдруг раздался выстрел, и пуля взрыла песок усамых ног путешественников. Вскоре последовали еще два выстрела, и пули пролетели по соседству. [247] Теперь не оставалось сомнения, что тангуты предательски стреляют именно в путешественников; сами же разбойники прячутся за скалы. Лишь спустя немного, показалось несколько человек, перебегавших от одной скалы к другой, и Пржевальский пустил в них несколько пуль из бывшей с ним берданки. Были ли убитые — неизвестно.

Случай этот показал, что кругом враги и что меры предосторожности необходимы. Бивак был перенесен из-под скал на открытое место и ночной караул усилен. Остальные спали не раздеваясь и с оружием наготове.

Тангуты горной области Ды-чу значительно отличаются от своих собратий, живущих в Гань-су и на Куку-норе. Они гораздо ближе стоят к ёграям и голыкам. Они носят общее название кам, китайцы же зовут их хун-морл, т. е. краснокожие. Некоторые из них своими физиономиями и длинными волосами, рассыпанными по плечам, действительно напоминают краснокожих индейцев Северной Америки. Всего же более эти тангуты походят на цыган с примесью монгольского типа.

Их одежда состоит из бараньей шубы, надетой на голое тело. Шуба подвязана так, что образует спереди мешок; за поясом заткнута сабля. Сапоги шьют из цветной шерстяной ткани с сыромятными подошвами. На голове — войлочная шляпа с узкою тульею и широкими полями, но чаще голова остается непокрытою. Живут тангуты в черных палатках, неопрятных и вонючих; едят молоко, чай и дзамбу. Наша пословица: “мало каши ел", у них выражается так: “даже дзамбы не умеешь еще замесить".

Нравственными качествами тангуты-кам недалеко ушли от животных. Замечательно, что они, подобно многим зверям, не выносят пристального взгляда и сейчас же опускают глаза или отворачивают голову. Приветствуя лицо важное, тангуты-кам также, как и тибетцы, высовывают язык; при прощании же с приятелем стукаются головами.

Другое тангутское племя, обитающее в том же [248] северо-восточном углу Тибета, это голыки, промышляющие исключительно грабежом. Китайцы боятся проникать к голыкам и не пускают их в Хлассу. Если же голык встретится там среди богомольцев, его сажают на соломеннное чучело лошади и возят по улицам.

Глава III.

Бивак на Ды-чу. — Дожди. — Озера “Русское" и “Экспедиции". — Нападение тангутов. — Переход через хребет Бурхан-Будда. — Оронгыны.

Целую неделю провели путешественники на бивакe на Ды-чу, производя экскурсии по ближайшим окрестностям. Они собирали растения, стреляли птиц и ловили рыбу; тангутов больше не видали.

Ды-чу на этом месте стеснена горами и очень глубока. Течение весьма быстрое; местами — река бешено скачет по камням, загромождающим русло. Плавание здесь в лодках совершенно невозможно.

18 июня навьючили верблюдов и повернули назад к истокам Желтой реки с тем, чтобы заняться исследованием больших озер с верхнего течения. На этом пути много было возни с купленными утангутов баранами. Привыкшие лазить по горам, глупые животные ни за что не хотели идти в хвосте каравана и беспрестанно убегали в сторону. Связали их за рога попарно, но и это мало помогало. Пришлось убить нескольких, самых упорных; двое ушли в горы и пропали бесследно. Таковы были, впрочем, всe бараны, покупаемые у тангутов; монгольские же, наоборот, вели себя смирно и отлично шли дорогою.

В течение нескольких дней шли сильные дожди, которые страшно затрудняли движение каравана. Вода в речках прибыла так сильно, что переправы в брод были далеко не безопасны. В одной из таких речек чуть было не утонул Роборовский. Отыскав место для брода, караван переправился на другую сторону, оставив за собою баранов. Когда последних вогнали в воду, их понесло вниз [249] по течению. Роборовский и несколько казаков бросились, в реку, чтобы перехватить баранов. Двое из них со всего размаха ударились в лошадь Роборовского, которая, вместе с всадником, повалилась в воду. К счастью, Роборовский успел высвободить ноги из стремян; иначе ему бы не миновать гибели. Лошадь скоро оправилась и вышла на берег, Роборовский же барахтался изо всех сил и никак не мог справиться с быстриною, тем более, что перевязь винтовки, висевшей у него за плечами, сползла ему на руки и мешала плыть. Раза два, три Роборовский погружался с головою в мутную воду и срывался с камней, за которые хотел уцепиться. Казаки, находившиеся по ту и по другую сторону реки, бросились было, ему на помощь, но испуганные лошади не хотели идти в воду, веревки же ни у кого не было. В ту минуту, когда Роборовский, в борьбе с волнами, приблизился к берегу, где воды было меньше, один из казаков сбежал в воду и вытащил его.

Утром, 3-го июля, путешественники поднялись прежним путем на водораздел Желтой и Голубой рек и вошли опять на плато Тибета. Температура мало напоминала летнюю пору, дожди чередовались с снегом: по ночам часто был мороз.

“Сырость была ужасная", пишет Пpжeвaльcкий. “Спали мы на мокрых войлоках, носили мокрое платье. Оружие наше постоянно ржавело; собираемые в гербарий растения невозможно было просушить".

При постоянном ненастье достать сухого аргала было невозможно, а сырой не горел. Приходилось просушивать, его урывками на изредка выглядывавшем солнышке и, чтобы вскипятить воду при таком топливе, требовалось много времени. Несмотря на все эти невзгоды, члены экспедиции держали себя бодро и свято исполняли возложенные на них обязанности.

Озера, через которые проходит Желтая река, Пржевальский окрестил русскими именами: восточное он назвал “Русским", западное — “Экспедиции". Выйдя из озер, Желтая река тотчас же увеличивается в размерах и, [250] сделав крутую дугу для обхода хребта Амне-Мачин, прорывает поперечные горы Куэнь-луня и направляется в пределы собственного Китая.

11 июля путешественники разбили свой бивак недалеко от озера “Экспедиции", откуда предполагалось сделать несколько экскурсий для болee подробного исследования озер. Вернувшись с одной из таких экскурсий, Роборовский сообщил, что видел верстах в 12 большую партию тангутов, расположившихся на ночлег. Пржевальский не обратил внимания на это заявление, предполагая, что встреченные тангуты не что иное, как проходящий караван. Ночь прошла совершенно спокойно; только лаяли собаки, но караульный этим не тревожился, думая что кругом бродят дикие яки. На рассвете, когда казаки стали вставать, вдруг послышался конский топот, и часовой увидал толпу всадников, скакавших прямо на бивак. Другая толпа неслась сзади.

“Нападение"! крикнул дежурный казак ивыстрелил. Тангуты громко загикали и пришпорили лошадей.

В один миг все члены экспедиции выскочили из палаток и открыли по разбойникам учащенную пальбу. Не ожидавшие такой встречи и рассчитывавшие вероятно напасть врасплох, тангуты бросились врассыпную. К сожалению, утро стояло серое и еще мало рассвело; прицеливаться вдаль было трудно, но пальба продолжалась вслед утекавшим разбойникам. Видно было, как тангуты падали с лошадей, но их ловко, налету подхватывали товарищи и увозили с собою. Таков обычай у промышляющих грабежом тангутов. По их поверьям, если убитый не будет привезен в свою палатку (где труп его все-таки выбросят на съедение волкам и грифам), то его душа станет вредить всему хошуну. Над товарищами убитого наряжается в данном случае строгое следствие.

Одного убитого тангуты все-таки не успели подобрать. Его труп и двe убитые лошади остались у бивака.

Восемь лошадей экспедиции, испуганные пальбой и криком, сорвались с привязи и убежали за тангутами. Одна [251] лошадь оказалась раненою в живот, и ее пришлось пристрелить.

Выбравшись из линии огня, разбойники разделились на несколько групп и с вершин ближайших холмов стали наблюдать. Путешественники же вычистили винтовки, напились чаю, завьючили верблюдов и решились сами напасть теперь на разбойников, чтобы отделаться от них окончательно. Лишь только караван двинулся, разбойники быстро поскакали к своему стойбищу.

“Мы продолжали медленно туда подвигаться", пишет Пржевальский, “с винтовками в руках, с револьверами на поясе и с сотнею боевых патронов у каждого в запасе. Вьючные верблюды и уцелевшие лошади шли плотною кучею. Когда мы приблизились к стойбищу версты на две, то в бинокль видно было, как вся ватага, человек в 300, выстроилась в линию; сзади же стояли кучею запасные и вьючные лошади. Казалось, что тангуты решились дать нам отпор; но не тут-то было. Подпустив нас еще немного, разбойники повернули своих коней и ну — удирать. Но так как позади их протекала непроходимая в брод река, то они принуждены были двинуться наискось, мимо нас в расстоянии около версты. Видя, что тангуты уходят и догнать их невозможно, я решил палить отсюда, и мы пустили 14 залпов. Несмотря на дальнее расстояние, пули наши ложились хорошо в кучу всадников, которые по болоту не могли быстро ускакать. Наконец, тангуты вышли за пределы самого дальнего полета наших пуль, и мы прекратили стрельбу. Разделавшись с тангутами, мы раскинули свой бивак. На общей радости все солдаты и казаки были произведены мною за военное отличие в унтер-офицеры и урядники".

Исследуя озеро “Русское", экспедиция. напала на такую массу гусей, что в полчаса настреляла 85 штук. Пятьдесят было взято с собою, а остальное съели медведи.

В караване было всего 7 лошадей и 24 верблюда, из которых многие были плохи. Чтобы облегчить вьюки, пришлось бросить часть дзамбы и, по очереди, идти пешком. На случай нового нападения, усилены были меры [252] предосторожности. Разъезды не посылались, чтобы не разделяться, бивак располагался тылом к какому-нибудь непроходимому месту, болоту или реке.

Такие меры оказались не лишними, так как при исследовании озера “Русского" экспедиция подверглась нападению голыков, живущих по Желтой реке в количестве 14,000 палаток (Также тангутское племя).

Заметив враждебные намерения голыков, Пржевальский решился вызвать нападение днем, чтобы пустить в дело берданки. Перед полуднем, когда подходило время остановиться на отдых, замечено было несколько конных голыков, которые видимо следили за движениями экспедиции. Пржевальский предпринял маневр, имевший целью показать голыкам, что русские их боятся. Маневр вполне удался. Тройка удальцов проскакала мимо бивака, спросила у переводчика сколько всех людей и ускакала в горы.

Часа через два казаки, пасшие караванных животных, заметили трех других всадников, выехавших из ущелья. Подозревая недоброе, казаки стали подгонять к биваку верблюдов и лошадей. Тогда один из голыков, подскакав поближе, начал кричать и делать знаки, чтобы животных не угоняли, но казаки продолжали делать свое дело.

Когда животные были пригнаны, показалась из того же ущелья шайка человек в 300 и направилась к биваку. Путешественники уже успели приготовиться; верблюдов привязали, а лошадей крепко стреножили. Озеро обеспечивало тыл, впереди же лежала довольно широкая равнина, окаймленная горами.

Между тем разбойники, приблизившись на расстояние около версты, с громким гиканьем бросились в атаку. Гулко раздавался по глинистой почве топот коней, частоколом замелькали длинные пики всадников, по встречному ветру развевались их суконные плащи и длинные черные волосы... Словно туча неслась эта дикая, кровожадная орда. [253]

А против нее, с прицеленными винтовками, стоял маленький отряд в 14 человек, для которого не было иного исхода, как победить или умереть.

Когда разбойники приблизились на 500 шагов, Пржевальский скомандовал: пли! последовал залп, за которым последовала учащенная стрельба. Тангуты продолжали скакать как ни в чем не бывало. Их командир скакал несколько влево от шайки, вдоль озера, громкими криками ободряя своих подчиненных. Через несколько мгновений, лошадь под этим командиром была убита, и сам он, вероятно, раненый, согнувшись побежал назад. Тогда вся шайка сразу повернула вправо и скрылась за ближайший увал. Там разбойники спешились и, защищенные увалом, открыли пальбу на расстоянии 300 шагов. Пржевальский задумал выбить их из засады штурмом и тем решить сражение; иначе тангуты могли из засады перестрелять путешественников или, приняв их бездействие за трусость, снова броситься в атаку. Теперь же роли переменились: в атаку шли русские и смелостью своей выкупали свою малочисленность.

Оставив для прикрытия бивака Роборовского с пятью казаками, Пржевальский с семью остальными отправился выбивать тангутов. Увидав, что небольшой отряд бежит к ним, тангуты открыли частую пальбу, которая вдруг стихла. Когда же урядник Телешов взбежал на увал, то оказалось, что разбойники бросили свою отличную позицию, чтобы успеть вовремя сесть на коней. Конечно, при этом произошло немало суматохи, чем воспользовался отряд, чтобы занять увал и оттуда открыть пальбу по разбойникам. Несколько человек было убито; но, как и прежде, тангуты подхватили на скаку раненых и убитых и увезли их с собою на второй увал. Воспользовавшись несколькими свободными минутами, русские молодцы протерли мокрыми тряпками закоптелые, сильно нагревшиеся стволы винтовок и пополнили запас патронов. Их принес на увал переводчик-китаец, тот самый, который при первом ночном нападении забился в палатке под войлоки и не хотел выходить оттуда. Теперь же он [254] на брался храбрости и кроме патронов притащил еще ведро воды для питья.

Засевшие за вторым увалом тангуты вскоре опять, открыли пальбу. Пришлось их вновь выбивать. Но нельзя было оставить незанятым увал, иначе отряд мог оказаться отрезанным от бивака.

Оставшись сам третий на увалe, Пржевальский послал вольноопределяющегося Козлова с четырьмя казаками вперед на небольшую горку, и засевшие разбойники пальбою берданок были прогнаны снова.

Между тем, шайка человек в 50, полагая, что бивак остался без прикрытия, бросилась туда, но была встречена пальбой и отбита. Тогда, видя везде неудачу, тангуты, начали отступать к горам, останавливаясь за бугорками и небольшими увалами. Отряд провожал негодяев пальбою, пока только могли достать пули берданок. Наконец вся орда выбралась из сферы выстрелов и, собравшись в кучу, остановилась вероятно для перевязки раненых. Отряд, разбитый на три партии, долго еще оставался на своих местах и только при наступлении сумерек, увидав, что разбойники направились к тому же ущелью, из которого вышли, вернулся к своему биваку. Здесь оказалась раненою одна лошадь, которой тангутская пуля попала в ногу. Никто из отряда не пострадал. Стычка продолжалась более двух часов; выпущено было около 800 патронов; разбойников же выбыло, по общему заключению, человек 30 (За это дело Пржевальский выхлопотал всем своим товарищам по экспедиции знаки военного ордена).

С большею вероятностью можно было ожидать нападения ночью, и отряд продежурил всю ночь напролет. Дождь лил, не переставая, бушевал сильный ветер, тьма стояла кромешная. Однако разбойники так были удовольствованы днем, что не решились сделать нападение ночью, хотя ночная тьма доставляла им больше шансов избежать прицела дальнобойных винтовок.

Дождь продолжал идти и на следующий день. Пришлось [255] поневоле оставаться на мecтe. К полудню немного разъяснило, и со стороны, противоположной вчерашнему нападению, опять появилось несколько верховых тангутов и направилось прямо на бивак. Только что отряд приготовился встретить их с честью, как они замахали руками и шляпами. Оказалось, что это были передовые большого каравана, следовавшего с товарами на 500 вьючных яках. Вскоре пришел и караван в сопровождении 160 тангутов, вооруженных фитильными ружьями, саблями и стрелами.

Узнав о нападении разбойников, караван сильно струсил и послал в ближайшие горы разъезды. В ожидании известий, тангуты сообщили путешественникам, что в теперешнюю большую воду переправиться на верблюдах через Желтую реку невозможно; яки же идут вплавь.

В виду этого экспедиции пришлось отказаться от прежде намеченного пути и пойти обратно к Цайдаму, где был оставлен склад.

По пути путешественники видели следы конных партий, которые, вероятно, следили за ними, и потому должны были устраивать ночные дежурства, разделившись на две смены. Наступившая ненадолго хорошая погода облегчила эту обязанность.

Переход до Цайдама составлял 300 верст. Погода опять испортилась; чувствовалось приближение осени. В одном месте путешественники наткнулись на партию золотопромышленников и были свидетелями, до какой степени неумело добывается здесь золото. Земля копалась неглубоко, маленькими деревянными совочками, или разворачивалась рогом яка. Золотоносную почву клали в корытца и подставляли их под струю воды, которая вымывала землю и вместе с ней золотой песок, оставляя только более крупные кусочки золота. Золотопромышленники уверяли, что золота на северо-востоке Тибета везде много и что в день можно добыть от 7—8 золотников.

С переходом через хребет Бурхан-Будда погода изменилась к лучшему: стало сухо и тепло. Спустившись в ущелье Хату-гол, около хырмы Барун-засака, [256] путешественники решились подольше отдохнуть. В складе все оказалось благополучно; разбойники, грабившие окрестности ни разу не решились напасть на хырму, верблюды отдохнули и откормились; 16 же пришедших с экспедициею верблюдов требовали отдыха и поправки.

Для покупки десятка хороших верблюдов послан был Иринчинов с тремя казаками верст за 200. С ними пошла, купленная у монголов, собака Дырма. После благополучного перехода до места, бедного Дырму порядочно погрызли собаки, и он один махнул назад, сделав 50 верст по безводной пустыне. На другой день он уже был у бивака на Хоту-голе.

Такие путешествия через пустыню предпринимаются, как оказывается, не одними псами, но и особами прекрасного пола. Одна ала-шаньская дама, вышедшая замуж за цайдамца, так соскучилась по родине, что тихомолком оседлала лошадь своего супруга и смело, без всякого вожака, махнула верст за 300 в Алашань.

В течение двухнедельного отдыха к биваку часто приезжали монголы, караулившие перевал Бурхан-Будда от разбойников-тангутов — оронгын.

Постоянные грабежи этих оронгын до того довели несчастных цайдамцев, что они собирались просить разрешения переселиться на Алтай.

Глава IV.

Тайджинерцы. — Легенда о происхождении русских. — Урочище Гас. — Хребет Куж-Лунь. — Зима на Лоб-Hopе. — Кунчикан-бек.

Исследованием северо-восточного угла Тибета закончился первый акт настоящего путешествия. Дальнейший путь намечался теперь в таинственное урочище Гас, о котором еще раньше так много слышал Пржевальский.

Часть пути по южному Цайдаму, от хырмы Дзун-засака до р. Найджин-гол, пройдена была еще в 1880 г. при возвращении из Тибета. Теперь решено было дойти до Гаса, в течение зимы заняться исследованием его окрестностей, к весне же перекочевать на Лоб-нор. [257]

Скомплектовав караван в 75 верблюдов, забрав коллекции и запасшись продовольствием почти на полгода, экспедиция, 26 августа, двинулась в путь. На дороге заболели верблюды, и пришлось остановиться до их выздоровления. Они оказались зараженными болезнью “хаса", которая появляется эпидемически и состоит в опухоли ступни и голени. Болезнь эта поражает в Цайдаме как крупный, так и мелкий скот, исключая лошадей; длится она около трех недель, но смертные случаи очень редки. Почти одновременно та же болезнь постигла тангутский караван голов в 2000.

Местность, где остановились путешественники, была та самая, в которой они бивакировали в 1879 г. Сюда пришли теперь, для откармливания хармыком, тибетские медведи. Они так были углублены в самоупитывание, что забывали всякую осторожность. Двое казаков убили медведя, подойдя к нему совсем незамеченными.

Спустя три недели верблюды поправились, но они были еще так слабы, что вьючить их надлежащим образом было нельзя; пришлось принанять 45 лошадей, и 15 сентября экспедиция могла двинуться в дальнейший путь.

Часть южного и весь западный Цайдам составляют хошун (округ) Тайджинерский. По типу тайджинерцы много разнятся от других монголов; они очень напоминают тюркский тип и у них растут борода и усы. Но по внутренним качествам они теже ханжи, лентяи и плуты; точно так же грязны и нечистоплотны. Когда Пржевальский упрекнул их, что в купленном у них масле много шерсти и грязи, они пренаивно отвечали: “Нужно жить как велит Бог. Он посылает грязь, ее следует и принимать. Хороший, праведный кочевник должен, в течение года, съесть фунта три шерсти от своих стад, а земледелец — столько же земли от своего поля".

У тайджинерцев существует оригинальная легенда о происхождении русских. “Жил где-то в пещерe святой лама, проводивший время в молитве. К этому месту прикочевала семья номадов, состоящая из матери и дочери. Дочь, пасшая скот, случайно наткнулась на пещеру, в [258] которой лежал больной лама. Добрая девушка стала приносить ему пищу, ухаживать за ним, и когда он выздоровел, то из благодарности женился на ней. Когда царь той страны узнал, что лама нарушил свой обет безбрачия, он послал войско, чтобы убить ламу. Увидав войско, святой нарвал метелок тростника, понатыкал их вокруг своего жилища, и все метелки превратились в солдат. Три раза царь посылал свое войско, но войско ламы все увеличивалось, так как каждый солдат натыкал метелок, которые в свою очередь делались солдатами. Наконец царь должен был отступиться. Лама, однако ж, не пожелал оставаться на земле и улетел на небо в верхнее oтвepcтиe своей юрты вместе с дымом очага, оставив жену правительницей сотворенного им народа, от которого и произошли русские. У них телобелое и волосы русые, потому что метелки тростника светлые".

Следует оговориться, что туземцы почти всех иностранцев называют русскими или общим именем ян-гуйза. Немногие умеют различить именно русских и тогда говорят: орос-хун, т. е. русский человек.

19 октября экспедиция праздновала годовщину своего выступления из Кяхты, а в конце месяца достигла урочища Гас.

Это место оказалось ничем не лучше других мест Цайдама, но монголы и тангуты почему-то особенно им восхищаются. У них сложилась о нем довольно поэтичная песня.

“Белый гасынский дырисун колышется ветром. Данджик (Фантастический монгольский герой, воевавший: будто бы против Китая) отправляется к северу. Ветер, сбрасывающий верхние войлоки юрты, он за ветер не считает. Дождь, промачивающий шубу — дождем не считает. Обширную безводную глину, на которой устает хулан — глиною не считает. Туман, в котором теряется лебедь — туманом не считает". [259]

Близ урочища Гас путешественники нашли два ключа, которые били из земли фонтаном, образуя кругом себя озерки. От одного из них шел сильный запах серы. Туземцы боятся этих ключей и уверяют, что сюда даже звери не приходят. Последнее оказалось вздором, так как невдалеке, в тростнике расплывшейся речки, Роборовский наткнулся на медведицу с пятью медвежатами и убил одного из них. В окрестностях водятся большие табуны хуланов, которые к весне съедают весь корм до чиста.

Пржевальскому хотелось непременно отыскать дорогу на Лоб-нор, о которой он слышал уже давно. Для этой цели посланы были два разъезда. Один должен был пробыть в отсутствии две недели, другой — три дня. Последний вернулся в назначенное время, осмотрев местность верст на 70, и привез с собою несколько антилоп-оронго на мясо. На одного из казаков бросился раненый оронго и повредил ему ногу. Попади он немного выше, и казак мог бы поплатиться жизнью.

На двенадцатые сутки вернулся другой разъезд и привез радостную весть: путь к Лоб-нору был найден, хотя и с большим трудом. На протяжении 50 верст по гребню Алтын-тага казаки лазали во все ущелья, спускались по другую сторону хребта, одним словом — шарили везде, пока не напали на желанный путь. Этот путь открывал экспедиции дверь в бассейн Тарима, где еще не бывали европейцы со времени Марко Поло.

“Знаменитый Куэнь-лунь", пишет Пржевальский, “этот позвоночный столб Азии до последнего нашего путешествия оставался совершенно неизвестным. Он лежит на 12° по долготе, считая от меридиана цайдамской реки Найджин-гол до меридиана оазиса Кэрия в восточном Туркестане. Ныне нам удалось пройти вдоль этой неведомой полосы древнейшего из хребтов Азии и, до некоторой степени, выяснить топографический рельеф главного его кряжа".

По возвращении разъездов, в урочище Чон-яр устроен был склад, при котором остались Иринчинов, [260] шесть казаков и переводчик Абдул-Юсупов. В отряд включено было 25 верблюдов и 4 лошади; продовольствия взято на два месяца.

Остающиеся страшно завидовали отъезжающим, так как последним предстояла новизна и разные приключения а первым — однообразная жизнь изо дня в день.

19 ноября отряд тронулся в путь. На следующий день пришли к реке Зайсан-сайту, которая замечательна тем, что два раза скрывается под землею, в одном месте на расстоянии целых 20 верст, и потом снова выходить на поверхность. Отряд направился вдоль реки, где было достаточно подножного корма и топлива. Но все это сразу миновало, лишь только миновали ключевые истоки реки. Впереди открылась голая пустыня, которой не видно было конца. Отправившись в разъезд, Пржевальский, к великой радости, нашел пропавшую реку и передвинулся туда с караваном. Оказалось, что местность на протяжении 23 вер. повышалась на 800 ф., и река, бедная водою, не одолев подъема, скрылась под землею.

Через два перехода от Зайсан-сайту путешественники вновь взошли на плато Тибета. Перед ними лежала обширная бесплодная равнина, сливавшаяся с горизонтом; к югу залегали холмы, далее виднелись горы, а за ними поднимался снежный хребет. Местность представляла неодолимые трудности для вьючных животных и потому pe-шено было повернуть назад и идти к западу от р. Зайсан-сайту.

Одиннадцатого января 1885 г. отряд вернулся к месту склада, пробыв в отсутствии 54 дня, обойдя 784 в. и обогатив науку открытием многих хребтов и озер, неведомых дотоле. Стояла суровая зима, и мороз не раз превышал 30 градусов. Тем не менее отряд во все время пути держался бодро, выносил безропотно все невзгоды и лишения, которых было немало, особенно в виду того, что продовольствия было взято в обрез и его приходилось экономить.

По возвращении в склад, где погода была гораздо теплее, началась стрижка, умыванье, словом, приведение [261] себя в образ человеческий. Затем путники хорошо закусили и почувствовали себя так прекрасно, как будто никаких невзгод и не бывало.

Трое суток употреблено было на переустройство багажа, просушку коллекций, составление дневника и прочее. Затем бивак был снят, и экспедиция отправилась на Лоб-нор, куда и прибыла 28 января.

Зима на Лоб-норе была в этом году суровая и на озере лежал еще сплошной лед; но появившиеся утки и лебеди уже возвещали весну. Люди еще прятались по своим жилищам и только поднимавшийся по временам из берегового тростника дымок обозначал присутствие человека.

Впоследствии оказалось, что лоб-норцы тотчас заметили гостей, но, не зная с кем имеют дело, притаились.

Пржевальский послал переводчика с урядником в деревню Абдал, резиденцию лоб-норского правителя Кунчикан-бека, но посланные нашли деревню пустою; только после многократного приглашения переводчика жители решились выглянуть из тростника. Узнав в чем дело, они чрезвычайно обрадовались, поспешно поехали навстречу экспедиции и даже вынесли только что испеченный хлеб.

С прибытием на Лоб-нор замкнулась третья линия путешествий Пржевальского по Центральной Азии. Все эти линии ведут на Тибет с Китайской границы, у Кяхты. Первая направлялась через Ургу, Ала-шань, Гань-су, Куку-нор и Цайдам; вторая — из Кульджи, через Юлдус, Курла, Лоб-нор; третья — из Зайсана через Хами, Сачжеу и Цайдам. Наконец, в том же 1885 г. прибавился еще один путь в Тибет из пределов Семиречья, через Аксу и Хотан.

Глава V.

Географическое положение Лоб-нора. — Река Тарим. — Население Лоб-нора. — Исторические сведения о населении Лоб-нора. — Жизнь и обычаи лоб-норцев. — Кунчикан-бек. — Pyccкиe поселенцы на Лоб-норе.

О географическом положении Лоб-нора было говорено уже в предыдущем путешествии. Пржевальскому, после [262] венецианца Марко-Поло, выпала счастливая доля быть первым исследователем этого неведомого уголка земного шара.

Река Тарим одна из самых больших рек Центральной Азии. Она течет на протяжении почти 500 верст, принимает много рек и в нижнем своем течении делается очень широка и быстра. По обоим берегам и притокам нижнего Тарима залегают болee или менee обширные болота и озера. Последние, почти все вырыты нарочно для целей рыбоводства и скотоводства. На эти озера и арыки, в тех местностях, где жители занимаются хлeбопашеством, расходуется много воды Тарима. Убыль пополняется частью от дождей, а частью от таяния снегов в горах. Прежде чем разлитием своим образовать Лоб-нор, Тарим проходит через озеро Кара-буран, отстоящее от Лоб-нора на 15 верст; нижняя часть реки вполне судоходна. Впадая в Лоб-нор, Тарим течет вдоль западного его берега, и это течение ясно обозначено пока оно не теряется на разливe.

Флора и фауна Лоб-нора, также как и Тарима, небогаты, но рыбы в рекe достаточно. По словам лоб-норцев, рыба совершает ежегодно периодические переходы; лобнорская отправляется вверх по Тариму, таримская же идет в Лоб-нор. Последняя всегда бывает менee жирна.

Население Лоб-нора мало сохранило преданий о своем происхождении. Из китайских же источников, известно что еще за столетие до Рождества Христова, при открытии сношений Китая с бассейном Тарима, на Лоб-норe существовало небольшое государство Лэу-лань, позднee называвшееся Шан-шан. Проходивший здесь в конце XIII в. Марко-Поло повествует о большом городe Лоб (Имя “Лоб" означает: место соединения вод), населенном магометанами и принадлежащем великому хану (В те времена, как известно, в восточном Туркестане властвовали потомки Чингис-хана). В этом городе караваны отдыхали и запасались всем необходимым. [264]

В первой четверти XV столетия из Герата в Китай проехало через Лоб-нор посольство шаха Рако, сына знаменитого Тимура, а в одной из китайских книг XVIII ст. говорится уже только о двух селениях на Лоб-норе, оба в 500 дворов.

В той же книге сообщается, что лоб-норцы ни скотоводством, ни земледелием не занимаются, а только рыболовством. Кроме того, ткут холст из дикой конопли и делают шубы из лебяжьего пуха. Есть не могут ни хлеба, ни мяса, подобно другим людям, потому что их желудок извергает эту пищу; питаются только рыбою; говорят языком тюркским.

Следы города Лоб и окружавшего его оазиса были видны верстах в 30 от озера. На берегу речки Джахансай-дарья, среди совершенной пустыни, торчали глиняные остовы сакель, стен и башен. Эти развалины тянулись верст на шесть в поперечнике и в окружности имели до 15 верст.

Население Лоб-нора и нижнего Тарима оказалось очень немногочисленным; оно не превышало, как говорили, 400 душ обоего пола. Лоб-норцы носят название кара-курчинцев, а таримцы — кара-кульцев. Управлялись они двумя беками, которым платили дань деньгами, мехами и скотом. Беки, в свою очередь, посылали дань Хамийской ваныше, а от нее получали шелковые материи.

Тип лоб-норцев тюркский с примесью монгольского; вообще, они не дурны собою, имеют нос правильный, иногда с горбом и большие черные глаза. Голову бреют, но усы и бороду, у кого она растет, оставляют. Здоровьем пользуются хорошим; обыкновенную болезнь глаз и язвы скоро излечивают; лихорадок и горячек — не знают. Страшный бич здешних мест, оспенная эпидемия, посещает и лоб-норцев. Эта болезнь наводит такой ужас на жителей, что они бросают заболевших на произвол судьбы, а вся деревня перекочевывает на новое место.

Главным материалом для одежды туземцев служит холст из кендыря, из которого шьют халаты, рубашки [265] и панталоны, которые носят как мужчины, так и женщины. Более цивилизованные лоб-норцы шьют халаты из цветной дабы, иногда из сукна, сотканного из бараньей или верблюжьей шерсти. Зимою богатые носят шубы, бедные — подбивают свои халаты утиными шкурками. Голову покрывают зимою меховою шапкою, летом — войлочною или матерчатою тюбетейкою. Женщины носят зимою шапочки из утиных шкурок, летом — повязывают голову холщевым платком на манер наших баб. Бумажный пестрый платок считается большими щегольством. За московский платок в 10, 15 коп. китайцы дерут по барану, который здесь ценится в 4—5 руб. Обувью лоб-норцам служат чирки, башмаки из звериной шкуры; верхняя часть ноги обматывается онучами. Щеголихи носят сапоги с каблуками. Летом почти все ходят босые.

Все обитатели Лоб-нора и нижнего Тарима живут в тростниковых жилищах, называемых “сатма". Такое жилье представляет квадратную загородку в 5-6 с. длины и 3—4 ширины. По углам, а иногда посредине, вкопаны корявые, неочищенные от коры стволы туграка, поддерживающие всю постройку. За неимением дерева ставят плотно связанные снопы тростника. Внутренность жилища разделена одной или несколькими перегородками, смотря по зажиточности хозяев. Самое большое отделение предназначается для постоянного пребывания семьи и для приема посетителей; поменьше — для кухни и кладовой. Иногда кухня ставится отдельно. Вместо полок, около внутренней стены подвешиваются обломки лодок. Вокруг очага настлан для сиденья тростник; он же служит и постелью. Изредка, впрочем, употребляются для постелей метелки от тростника и утиные перья. У более зажиточных, близ сатмы, делаются крытые загоны для скота. Случается, что жилища устраиваются прямо на болоте; тогда на почву настилается толстый слой тростника.

Группа сатм составляет деревню, которая, по мере надобности, переносится на новое место. Тростниковые жилища, при ремонте, могут прослужить 4—5 лет, но, к сожалению, здесь нередки пожары, от которых [266] погибают целые деревни. Почти у каждого семейства есть лодки и снасти для рыболовства.

Деревня Абдал нечто в роде столицы лоб-норского района. Жители здесь болеe цивилизованы, чем монголы, и более опрятны и чистоплотны. Летом они часто купаются, зимою постоянно умываются. Посуду содержат в чистоте, пищу тоже приготовляют чисто; до и после еды моют руки.

Жители Кара-курчина, напротив того, грязны, оборваны и сильно пахнут рыбою. Этот запах, преобладающий в их селениях, по ветру слышен очень далеко. Действительно, рыба составляет здесь главный продукт питания: она варится, жарится и сушится; из нее же, добывается жир, который употребляется вместо масла.

Абдалинцы сеют пшеницу, которую мелют на своих маленьких водяных мельницах. Кара-курчинцы хлеба не сеют, а многие из них и есть его не могут. Зато они едят мясо пеликанов и выпей, которое, будто бы, напоминает кабанье; едят поджаренные корни кендыря, а весною молодые побеги тростника, которые считаются даже лакомством.

По слухам, жители Абдала развиваются очень быстро. Они уже почти сделались оседлыми; кроме пшеницы сеют ячмень, кукурузу, хлопок; разводят огородные овощи, арбузы, дыни.

В противоположность монголам, у которых женщина является вьючным скотом, здесь всю тяжелую работу справляют мужчины, а женщины сидят дома и занимаются хозяйством и детьми.

Брачные условия заключаются родителями. Жених, лет за 5 до свадьбы, следовательно еще мальчиком, поступает к отцу невесты для домашних работ и приносит с собой, в виде приданого, лодку, сети, пленки для ловли уток, сушеную рыбу, рыбий жир и связки кендыревого волокна; у абдалинцев прибавляют еще корову, лошадь или осла. Накануне свадьбы жених подносит невесте две лисьих шкуры, немного хлеба, печеного или в зернe, [267] и пучок связанных косичек серой цапли, называемых “каш".

Свадьба совершается в жилище невесты. Молодые садятся у входа, против задней стенки; справа от жениха помещаются мужчины, слева от невесты — женщины и девушки. Отец невесты угощает гостей рыбой, утками, а если есть — бараниной и хлебом. После трапезы отец невесты закрывает молодых двумя халатами, и ахун или лицо его заступающее читает молитвы. Все в это время стоят. По прочтении молитвы обряд венчания считается оконченным.

На другой день новобрачные отправляются с визитами по деревне и им дарят, смотря по достатку, рыбу, холст, домашнюю утварь. По возвращении в свою палатку жена подносит мужу дюжину рубах и дюжину панталон, а тесть — лодку, снасти, домашнюю утварь; в Абдале дарят и скот.

Празднуется свадьба всего один день. Устраиваются гонки на лодках, скачки на лошадях. Молодые тоже принимают участие в увеселениях.

В семьях мальчики находятся преимущественно на попечении отца, девочки — матери. Детей учат молитвам и правилам вежливости и уважения к старшим. В Абдале есть даже школа. Мальчики пасут баранов, помогают отцу ловить рыбу. Девочки прислуживают матери и обучаются домашнему хозяйству.

Обращение с умершими, в особенности у абдалинцев, совсем иное, чем у монголов. Обмыв покойника, одевают его в пять белых рубах, из которых одна длиннее другой и последняя, уже покрывает босые ноги. Сперва покойника несут к ахуну, который читает молитвы, потом на кладбище. Здесь уже приготовлена яма в кубическую сажень и в одной стене устроена ниша, куда и кладут покойника, лицом к западу, головой к югу. Нишу заделывают, яму засыпают. На могиле втыкают шест с привязанным к нему хвостом яка или цветной тряпочкой. У кара-курчинцев умершего кладут в лодку, покрывают другою и ставят в густые тростники, а это место обтягивают сетями. На первый, третий, [268] седьмой и сороковой день справляют поминки, ходят на могилу, а дома угощают друзей и родственников.

Вдовец и вдова владеют имуществом умершего супруга пожизненно и дети делят наследство только по смерти обоих родителей. При дележе сыновья получают поровну и от каждой своей доли девятую девятую часть сестрам.

Встречаясь друг с другом, лоб-норцы делают вид, что гладят бороду, хотя бы ее и не было, затем наклоняются немного вперед и, сложив руки на груди, говорят: “ассаляу-маликэм"; на что приветствуемый отвечает: “валикем-ассалям". Обращаясь с просьбою передать что-нибудь, лоб-норец непременно прибавит: “доакль", т. е. сделай одолжение.

Дама окажет большую любезность кавалеру, если, обращаясь к нему за какой-нибудь услугой, похлопает его слегка по спине между лопатками, приговаривая: “чик, чи-рак, як". В буквальном переводе это значит: “выходи и зажги светильник", а по смыслу — тоже: сделай одолжение. Если же мужчина просит услуги у женщины, то, кроме обычного “доакль", он еще прибавляет “джиним санга", т. е. готов пожертвовать собою для тебя.

В свободное время лоб-норцы ходят друг к другу в гости: мужчины к мужчинам, женщины к женщинам. При особых торжествах те и другие сходятся вместе. Во время приемов хозяин сидит с гостями, но не ест; хозяйка прислуживает. Игр и плясок нет; нет и музыки. Песни поются редко, больше при плавании в лод-ках; мотив их заунывный. Сидят обыкновенно лоб-норцы на пятках, а не скрестив ноги, как монголы или тангуты.

Язык лоб-норцев тюркский, с примесью монгольского; но между собой они объяснялись каким-то особым говором, которого не понимал переводчик экспедиции. Вероятно это было не что иное, как тот же язык, только искаженный.

По религии лоб-норцы магометане-сунниты, но они не фанатики; есть с чужеземцами не гнушаются, в злого [269] духа не верят, суеверием не заражены. Высокочтимая святыня всего Лоб-нора — это “мазар", небольшое кладбище, невдалеке от Абдала.

Шагах в 50 от берега, на выровненном бугре, сделана сажени в три квадратных тростниковая загородка с крышею. В этой загородке закопана в землю великая святыня, медная чаша и священный красный флаг. У одной из стен, на подмостках, разложено несколько маральих рогов, головы харасульт и домашних баранов, хвосты и рога яков. Возле большой загородки есть загородка малая для склада подобных же приношений.

По местному преданию, в давние времена проходили здесь шестеро святых с собакою. За какую-то услугу святые подарили предку Кунчикан-бека медную чашу, а потом прислали флаг и бумагу на владение этою драгоценностью. Эта бумага, завернутая в шелковую материю, лежит в ящике грубой работы, стоящем на возвышении между маральими рогами. Когда святые ушли с Лоб-нора, их пустились преследовать монголы, отыскивая по следам собаки. Чтобы скрыть следы, святые обрубили собаке ноги, но она все-таки продолжала бежать. За эту преданность к святым собака и до сих пор лежит окаменелая у входа в пещеру, где жили святые.

В умственном отношении лоб-норцы и таримцы, как вообще тюрко-монголы, стоят выше чистых монголов, и на самом Лоб-норе заметно большое различие между умственными способностями абдалинцев и кара-курчинцев: абдалинцы сметливы и плутоваты, кара-курчинцы ограничены и простоваты. Тесный круг понятий кара-курчинца не переходит за берега родного озера. Остальной мир для него не существует. Вечная борьба с нуждой сделала его апатичным; он почти никогда не смеется. Вообще же все лоб-норцы миролюбивы, гостеприимны и живут согласно между собою. Нередко достаточные помогают бедным, чему подавал пример сам Кунчикан-бек. Крупные преступления здесь крайне редки, убийство неизвестно. [270] Лоб-норцы очень любознательны, слыхали о железных дорогах, телеграфах, воздушных шарах и даже о Ма-карьевской ярмарке, что крайне удивило Пржевальского. Не чужда им и удаль физическая. “Мы радуемся, когда настанет лето и нам вдоволь можно ездить на лодках", говорили они.

Кунчикан-бек, что в переводе значит “восходящее солнце", которому было тогда 73 года, был еще вполне бодрым. Это был человек редкой нравственности и бесконечной доброты. Своих подданных он любил, как отец детей; никаких поборов не требовал, кроме поставки дров и подмоги при посеве и уборке хлеба. При всякой нуждe помогал неотложно и поэтому сам жил в большой бедности. Китайцы, дерущие взятки с лоб-норцев, не щадили и правителя их. Вышел приказ носить косы, но это так не понравилось лоб-норцам, что правитель их поехал в Курля, отдал тамошним властям последние деньги и добыл разрешение себе и своим подданным брить головы. В другой раз китайцы вздумали переселить лоб-норцев на новое место и увели уже туда Кунчикан-бека с семейством; но лоб-норцы стали умолять китайцев возвратить им отца родного и получили на это соглаcиe за большую взятку.

Характерную черту Кунчикан-бека составляло еще то, что он терпеть не мог городов и чуждался всякого рода начальства. Во всю свою жизнь он всего раза два, три был в Курля, далее Чархалыка не ездил, и ни один крупный начальник его в глаза не видал. В случае требования явиться, Кунчикан-бек уезжал обыкновенно с посланным, но на дороге незаметно выпивал слабый раствор табаку. Делалось головокружение и рвота, болезнь была налицо, и Кунчикан-бек благополучно возвращался назад.

Старший сын Кунчикан-бека исполнял должность местного ахуна, а младший — Джахан был его наследником.

Лоб-норцы так любили своего начальника, что сложили про него песню, в которой воспевали все его [271] добродетели и не существовавшее богатство. Последним, вероятно, они бы его и наделили, если бы это было в их власти.

“Восходящее солнце", говорилось в песне, "солнце наш господин. Облагодетельствовал ты весь мир. Как голос ласточки, лелеешь ты слух всех. Запер ты в загоне 30 коней (у него всего была одна кляча), но не отказываешься помогать сиротам. Во дворе твои бараны; что может сравниться с ними! Постели хорошую постель, окутайся дорогою шубою. Не объехать твои поляны (у него было только несколько десятин), не сосчитать твоего хлеба. [272] Надень на себя латы, иди воевать в Рум (Турция). Просейте муку, напеките хлебов на дорогу. Живешь ты в большом богатстве, сидишь на ковре (просто на цыновке), халат на тебе — цвета полной луны" (из холста, окрашенного в желтый цвет корою джиды); и все в этом роде. Песня очень длинная.

В 1860 году на Лоб-нор нежданно пришло четверо русских, из которых двое вскоре ушли. Месяцев восемь спустя, явилась партия человек в сто с женами и детьми. Все они отлично говорили по-киргизски и объяснили что выселились из Алтая вследствие гонения на их веру. Поселились эти староверы на реке Джахансай близ развалин старого Лоба и в Чархалыке, где выстроили себе деревянный дом, а по свидетельству иных — несколько домов. С туземцами они жили в согласии, но друг другу не помогали, через это многие впали в нищету и должны были просить милостыню.

Недолго пришлось новым колонистам пожить на Лоб-норе. Через год по их прибытии явилось китайское войско и разорило поселение староверов. Четыре семьи ушли в Сачжеу, где мужчины были казнены, а с женщинами неизвестно что сделалось. Остальные уцелевшие староверы разбрелись в разные стороны.

Глава VI.

Окрестности Лоб-нора и нижнего Тарима. — Деревня Новый Абдал. — Сближение путешественников с туземцами. — Перелет птиц. — Выступление в дальнейший путь.

В противоположность другим местностям, орошаемым водою, способствующей растительности, окрестности Лоб-нора и нижнего Тарима почти бесплодны. Причиною тому почва, состоящая из чересчур соленой лёссовой глины или песку. Берега рек и озер почти везде состоят из солончаков, за которыми лежит дикая пустыня, а на юге встает громадный хребет также почти бесплодный. С пустынь часто приносятся бури, а атмосфера здесь [273] постоянно пыльная, окрашенная солнцем в бурый цвет. Во время же самой бури здесь наступает полнейшая мгла.

Еще более унылый вид принимает эта местность зимою, когда холод угонит на юг перелетных птиц, а зеленеющий тростник пожелтеет и засохнет. Покроется озеро льдом и даже рыбный лов прекратится. Только кой-где бродят кабаны да волки и лисицы, подкарауливающие зайцев и мелких грызунов. Изредка, по солончакам пробежит харасульта или дикий верблюд.

Издали все кажется мертво и только местами поднимающийся из тростника дымок свидетельствует о существовании человеческого жилья.

Экспедиция пришла сюда в конце января 1877 года и расположилась биваком близ деревни Новый Абдал. Вскоре после прихода путешественников тигр задавил караванную собаку и две коровы туземцев. Караулили зверя, но не укараулили. Днем он не приходил, а ночью было так темно, что хоть глаз выколи. Так зверь и ушел безнаказанно. Спустя десять дней экспедиция откочевала на берег Тарима к селению Старый Абдал, где было удобнее наблюдать перелет птиц и охотиться за ними.

Время проходило незаметно. Занимались коллекциями, препаровкой птиц, охотою, знакомились с туземцами. В продовольствии не было недостатка. Ели баранов, птиц и пшеничный хлеб, который пекла из местной муки жена Кунчикан-бека. Отдых и обильная пища благотворно подействовали на здоровье.

Раньше уже было говорено, что в первое посещение Пржевальским Лоб-нора жители, получившие инструкции от китайского правительства, выказывали путешественникам большое недоверие. Теперь же было совсем другое: или китайцы не успели прислать инструкции, или туземцы сами пригляделись к своим гостям, но они были крайне вежливы и предупредительны. Они не скрывали своей ненависти к китайцам и высказывали пламенное желание [274] освободиться от китайского гнета. Угодливость путешественникам доходила даже до лести. Рассказывали, например, что один из туземцев видел сон: будто бы на него надвигается целая туча мелких звезд с большою звездою посредине. Местные гадальщики объяснили, что сон означает приход русских под начальством офицера.

Прежде туземцы совсем не показывались и всячески избегали встречи, теперь же они охотно приходили, дружились с казаками, приносили им хлеб и рыбу и сами принимали угощенье. Кунчикан-бек бывал почти постоянно и с большой охотой исполнял всякое желание членов экспедиции. Словом, непритворное радушие показывалось на каждом шагу, что было особенно приятно в виду встречаемой повсеместно в этой дикой стране враждебности. Туземцы откровенно отвечали на все вопросы и на перебой просили фотографий. Дружба дошла до того, что они позволили Пржевальскому взять из своего “мазара" пару маральих рогов для коллекции. Как только начала ловиться рыба, ежедневно стали приносить в подарок путешественникам лучшие экземпляры. И путешественники с своей стороны старались быть как можно ласковее, щедро за все платили и делали подарки старшинам. Кунчикан-беку были подарены карманные часы и стереоскоп. Старик был в восторге. Похваставшись этим подарком перед приближенными, он живо шмыгнул в лодку и в укромном месте на берегу Тарима закопал подарки. Так поступают почти все лоб-норцы относительно сколько-нибудь ценных вещей.

Однако не беспечально продолжалось сближение путешественников с туземцами. Один парень, для изготовления капкана, украл три железных колышка от палатки и был пойман казаком на месте преступления. Не только Кунчикан-бек, но и вся деревня Абдал, родина виновного, была до крайности возмущена этим поступком. Тотчас собрался суд старшин и единодушно приговорил воришку к смерти. Только заступничество Пржевальского спасло ему жизнь. Он был наказан палками и выслан в [275] отдаленные места Лоб-нора. Суд, приговор и исполнение заняли не более трех часов.

Вскоре после этого возвращены были из Курля письма путешественников, отправленные в Россию через посредство Кунчикан-бека, а сей последний получил от своего начальника письменный выговор следующего содержания:

“Кунчикан-беку от Насыр-бека.

“Вы свои распоряжения оставьте. Вы послали пакет от русских для отправления в Кульджу, я посылаю этот пакет вам назад. Вы нашли себе нового даженя (начальника); наши начальники — китайцы. Кульджею управляют они же. Когда есть наши начальники китайцы, вы не должны слушаться русских. Приехало 20 русских, хотя бы приехало 2000 — нам все равно. Как смели вы служить им самовольно, зная русские мысли. Получив это письмо, поезжайте ко мне день и ночь отдать отчет, не дальше трех суток Насыр-бек Кадырис".

Кунчикан-бек не поехал, но послал доверенное лицо, по возвращении которого разъяснилось, что весть о прибытии русских разнеслась повсюду, и экспедиция выросла уже в огромное войско, пришедшее воевать с Китаем. Туземцы охотно поварили этому слуху и в некоторых местах готовы были уже произвести восстание. Китайцы струсили не на шутку. К Пржевальскому послан был китайский чиновник с переводчиком, который, увидав китайский паспорт, несколько успокоился, но не переставал отговаривать путешественников идти в Хотан, предлагая им возвратиться в Кульджу.

В феврале начался перелет птиц. Пернатые странники останавливались на отдых в болотах и на озере Лоб-норе. Всюду, близ воды, глаз наблюдателя мог видеть движение и суету; целый птичий базар. Но далеко не было того птичьего веселья, какое бывает у нас весною. Воздух весьма мало оглашался пением; пернатые точно чувствовали, что здесь для них временная станция и что впереди лежит дальний, тяжелый путь.

Охота на уток в эту пору была чрезвычайно легка. [276] Походит охотник часа два, три и набьет их целую кучу. Казак придет с бивака и сложит добычу в мешок. Иногда сам охотник обвешается утками так, что едва до дому добредет. Но для настоящего охотника такая охота не интересна и скоро надоедает, так как это не охота, а бойня.

Туземцы ловят уток в петельки и налавливают их столько, что в течение весны приходится средним числом по сотне или по две на человека. В петельки же ловят и других птиц. Много вредят местным охотникам вороны, орлы и кабаны, которые часто съедают попавшихся в петельки птиц. Молодых гусей и уток, пойманных живыми, туземцы удачно приручают и откармливают к зиме. Случается, что птицы попадаются с зажившими ранами от дроби; это гости из европейских стран.

“Через это мы давно знаем, что птицы улетают в ваши края", говорили лоб-норцы путешественникам.

В концe февраля Тарим и Лоб-нор вскрылись, и охота сделалась гораздо интереснее. Приходилось устраивать засаду в тростниках и выжидать птиц до заката солнца. Удача такой охоты зависит во многом от ловкости охотника.

К началу марта отлет птиц усилился; ночью почти постоянно слышался в вышине шум их спешного полета. Вскоре птиц не осталось и десятой доли против прежнего количества. Некоторые, впрочем, остались вить гнезда на Лоб-норе.

В марте месяце погода стояла хорошая, даже жаркая, как летом. Природа оживилась, и птицы запели как будто веселее. Появились комары, которые в летнее время сильно одолевают туземцев.

20 марта экспедиция уже готова была к выступлению в дальнейший путь. Грустно было расставаться с тем местом, гдe путешественники встретили столько радушия и доброты. Туземцы, чуть ли не поголовно, пришли проститься с ними. Тяжелый на подъем Кунчикан-бек сам вызвался быть провожатым на несколько дней.