Мишенёв С.
Санкт-Петербург
(Отрывок из книги "Право сильного")
Дуэль, в классическом понимании этого термина,
- довольно молодая боевая традиция Европы.
Дуэлей не знала античность,а средневековье
соприкоснулось с ними лишь частично
в самом конце эпохи.
По-настоящему дуэльная эпидемия
захватила лишь XVI-XVIII вв.
Однако возникла эта традиция не вдруг,
не на пустом месте.
Она имеет социальные, этические,
психологические корни
в самой глубине средневековья.
В принципе, этот вопрос изучен.
Истории дуэли уделяли значительное
внимание исследователи прошлого века.
И все они - Дружинин, Курнатовский,
М. Э., Махов, Страхов, Ливенсон
называют предшественницей дуэли
средневековую традицию судебных поединков.
И сейчас можно было бы не возвращаться к этому вопросу,
если бы не одно обстоятельство.
А именно: кроме чисто внешнего сходства
судный бой и дуэль не имеют ничего общего,
и появление дуэли внутренне
никак не связано
с ордалиями средневековья.
Парадоксально, но факт.
Эту столетнюю ошибку
с завидным постоянством повторяют и сегодня.
А на самом деле все было совсем иначе
Два противника ограничены в своих действиях определенными правилами. Вот, пожалуй, и все, что роднит дуэль и судный бой. В остальном же судебные поединки являлись самостоятельной формой боевой культуры со своей историей зарождения, развития, упадка, со своей идейной основой и характерной религиозной окраской. Одним из косвенных доказательств нашей точки зрения служит пример Руси, где история "Божьих судов" протекала в целом по тому же руслу, что и в Западной Европе. Но в XVI в. умершая традиция "Поля" не оставила после себя никакого подобия западной дуэли. Почему? Да потому, что для появления дуэли требовались не тысячелетние предшествия судебных поединков, а свой собственный корень, своя социальная подоплека, свое, выработанное веками, понимание чести.
При более детальном рассмотрении вопроса мы находим также ряд весьма существенных различий между судебным поединком и дуэлью, а именно:
1) Судебный поединок - это лишь один из элементов процесса, прием, с принципиально важным результатом, призванный установить истину, ранее неизвестную.
Дуэль - есть сам процесс, с истиной (обстоятельства дела) уже известной, процесс, не влекущий никаких последствий, а лишь смывающий некое оскорбление кровью, неважно чьей, своей или чужой (т. е. результат дуэли абсолютно не имеет значения!).
2) Судебный поединок есть акт правомерный, входящий в состав судебного расследования спора.
Дуэль есть акт самовольного захвата судебной власти и права, частная и, в подавляющем большинстве случаев, незаконная инициатива.
3) Судебный поединок назначается судебной властью независимо от желания или нежелания истца или ответчика.
Дуэль же возникает исключительно по взаимной договоренности сторон, она не может быть назначена или санкционирована.
4) Судебный поединок не знает классовых различий, и люди благородного происхождения, и простолюдины могут быть призваны к нему. Более того, судьи могли назначить поединок между человеком благородным и простолюдином.
Дуэль возможна только между равными представителями привилегированного класса (за исключением поздних дуэлей, проникнутых духом буржуазных революций).
5) Судебный поединок во многих случаях допускает участие наемных бойцов.
Дуэль категорически требует участия ее инициаторов и только в самом крайнем случае (оскорбление, нанесенное женщиной) - ближайшего родственника.
Таким образом, мы видим, что кроме внешнего сходства, дуэль не имеет с судебным поединком ничего общего. Если же руководствоваться только этим сходством, то можно запросто объявить предшественницей судебных боев античную гладиатуру, а наследницей дуэли - традицию вооруженных разборок нынешней братвы.
Однако, как мы уже замечали, дуэль возникла не на пустом месте. И ее истоки легко находятся в явлении, известном, как файда - междоусобная война. Эти внутригосударственные войны рыцарей будоражили всю Западную Европу, и никакие меры светских церковных властей долгое время не могли в полной мере пресечь их.
Легко убедиться, что внутренние основы файды практически те же, что и у дуэли. И в том, и в другом случае результат не доказывает правоту одной из сторон и не открывает неизвестную истину, и то, и другое возникает по инициативе и при участии феодала, не назначается и не санкционируется, в обоих случаях - это акт неповиновения центральной власти, претензия на независимость, суверенитет, право распоряжаться своей жизнью, наконец, это достояние привилегированного класса.
Военная энциклопедия приводит утверждение Коши: "Существенное различие между владельцем-сюзереном и подданным заключается в том, что подданные, как скоро возникал между ними юридический спор, должны были обращаться к властителю, который давал им правду, а сами властители разрешали спор с помощью оружия. Требовать правосудия у властительного лица значило признать себя подданным, а сделаться самому мстителем за обиду значило проявить независимость, властность".
Собственно, эта формула (и не только в случае обиды или юридического спора) и являлась моральным аргументом как файды, так и дуэли.
Различие же между дуэлью и частной войной мы находим в причинах и поводах. Причина дуэли почти всегда оскорбление или конфликт из-за женщины. Дополнительных поводов уже не требовалось. Причина файды, как правило, территориальные или материальные претензии к соседу, которые могли скрываться под благородными поводами.
В общем же, дуэль - это и есть файда, но в миниатюре, один на один. Эта миниатюризация произошла на рубеже XIV-XV вв., когда истощенная монархия смогла все же, опираясь на поддержку нижних сословий подавить своеволие рапоясавшихся рыцарей. Частные войны в условиях усилившейся власти стали невозможны. И феодалы, всегда отличавшиеся острым чувством собственного достоинства, привыкшие к независимости и безнаказанности, продолжали "проявлять властность" и наперекор королевским эдиктам решали свои споры самовольно с помощью оружия. Но теперь уже один на один.
Использованная литература
Адамович Б. В. Что может в вопросах чести доказать поединок? СПб.: Тип. Р. Голике, 1899.
Курнатовский Г. В. Дуэль. Историко-догматическое исследование. Варшава: Тип. К. Ковалевского, 1898.
Ливенсон. Поединок в законодательстве и науке... СПб.: Тип. Д. Чичинадзе, 1900.
Махов М. Дуэль, ее происхождение и современный характер. СПб.: Тип. И.А. Богельман, 1896.
М. Э. Дуэль и честь в истинном освещении. Сообщение в офицерском кругу. СПб.: Тип. Э. Пороховщиковой, 1902.
Новицкий В. Ф. и др. Военная энциклопедия, т. 18. СПб.: Тип. Сытина, 1915.
Швейковский П. А. Суд общества офицеров и дуэль в войсках российской армии. СПб.: Тип. В. Березовского, 1896. Иллюстрации:
Thalhoffer H. Fechtbuch. Судебный поединок XV в.
О.Гризье. Первая защита из учебника "Фехтование и дуэль".
Дуэль и понятие чести
отрывок из книги И.Райфман "Ритуализированная агрессия"
В рассказе Чехова неосведомленность героев и их обращение к литературным источникам свидетельствуют о постепенном распаде традиции. Один из героев доходит даже до того, что отрицает значение ритуала в целом. «К чему тут помнить? — сказал нетерпеливо Устимович, останавливаясь, — отмерьте расстояние — вот и все»[Чехов, VI: 446—447]. Разумеется, он не прав: ритуал дуэли не сводим к измерению расстояний. Стержнем дуэльного ритуала является установленный кодекс поведения, и это отличает дуэль чести от обыкновенной потасовки. В каком-то смысле можно сказать, что ритуал дуэли определяет саму идею чести, поскольку затрагивает вопрос о том, что следует считать оскорбительным для дворянина. Именно с этой целью формальный кодекс дуэли определяет и классифицирует оскорбления.
Сама приверженность ритуалу может пониматься как благородное поведение, в то время как отклонение от ритуала может вызвать обвинения в бесчестности. Происшествие, имевшее место в 1717 году, иллюстрирует центральное значение ритуала для самого понимания дуэли. Хлебов и Барятинский, гардемарины, обучавшиеся во Франции, подрались, и Хлебов «поколол шпагою гардемарина Барятинского...». Поскольку гардемарины не следовали ритуалу дуэли, французский вице-адмирал затруднялся решить, расценивать ли это столкновение как дуэль или как обыкновенную потасовку. Надзиратель гардемаринов, Конон Зотов, пишет в своем письме Петру Великому: «[У] них (французов) таких случаев никогда не бывает, хотя и колются, только честно на поединках, лицем к лицу» [Соловьев, VIII: 513—514; курсив мой — И.Р.}. Первоначальное пренебрежение русских дуэльным ритуалом столкнулось здесь с французской идеей point d'honneur.
Дуэльный ритуал определял честь в узком, техническом смысле, характерном для данной конкретной эпохи и класса, в то время как в более широкой исторической перспективе это слово имеет целый спектр значений и употреблений. Диапазон значений русского слова «честь» простирается от доблести и добродетели до признания социальной значимости, уважения, честности и, в более позднем употреблении, человеческого достоинства 56. Примечательно, что слово «честь» может означать как внешнее признание социального статуса или заслуг, так и внутреннее чувство собственного достоинства, хотя в современном узусе преобладает последнее значение.
Н.Ш. Коллмэнн придерживается мнения, что в допетровской Руси понятие чести охраняло как личность, так и общественный порядок. «[3]ащита чести ознаменовывала достоинство индивидуума, а также личных и социальных (связей, определявших его место в обществе». Далее она утверждает, что честь была эгалитарной и свойственной всем социальным
классам: «В Древней -Руси, как и в России раннего Нового времени, все индивидуумы — мужчины и женщины, свободные и несвободные — заслуживали элементарного уважения к их личной неприкосновенности, собственности, репутации и человеческому достоинству». Н.Ш. Коллмэнн рассматривает честь как неотъемлемое право всех членов общества: «Как только термин "честь" установился для характеристики личной неприкосновенности индивидуума, он начал постепенно расширяться и, кроме привилегий элиты, стал включать право каждого индивидуума на собственное достоинство». В то же время, Н.Ш. Коллмэнн признает, что понятие чести было относительным и что некоторые московиты наделялись «большей» честью, чем другие, «благодаря своему статусу слуг царевых, православных христиан и законопослушных граждан»57. Другой исследователь понятия чести в Московской Руси, Х.В. Дьюи, еще более энергично подчеркивает ее относительный — и внешний — характер: «Они [кодексы законов Московской Руси] ясно дают понять, что цена чести московита определялась скорее его социальным положением или доходом, чем индивидуальными, личными критериями»58.
Думаю, что тезис Н.Ш. Коллмэнн об эгалитарной и личностной природе чести в допетровской России ослабляется соображениями об относительном и внешнем характере этой чести. Будучи эгалитарным (или, скорее, универсальным в том смысле, что члены всех социальных классов имели право на денежную компенсацию за оскорбление чести), допетровское понятие чести носило в высшей степени иерархический характер и отражало не внутренне присущее индивидууму чувство собственного достоинства и даже не личные заслуги, а положение человека на социальной лестнице и, таким образом, его близость к царю как к центру государства и вершине социальной пирамиды. Как утверждает П.О. Бобровский, в уложении 1649 года «каждому разряду лиц присвоена честь, отличная от чести людей всех других разрядов, бесчестье уменьшается по мере увеличения расстояния людей данного разряда от царя, как источника всякой чести в государстве»59. Н.Ш. Коллмэнн и сама упоминает об иерархическом распределении чести и указывает на исключительную роль царя 60. Соответственно в Московской Руси величина «бесчестья» (штрафа за поруганную честь) определялась прежде всего местом человека в социальной иерархии, а не тяжестью оскорбления. Индивидуальные заслуги человека также явно ценились меньше, чем общественное признание его положения и семейных связей. Таким образом, московская честь была прежде всего
признанием ценности человека как члена социальной структуры. Более того, она вовсе не была неотчуждаемой, судя по четко установленным ценам. По выражению Дьюи, «весь корпус статей Судебника 1589 года выглядит как ценник, и ничто другое». Он подчеркивает, что у московитов существовало сильное искушение использовать эту систему для личной выгоды: «В Московском обществе были <...> две группы: истцы, с высоко ценимой "честью", и жаждущие денежных плат судейские, которые могли извлекать выгоду из тяжб о бесчестье. Удивительно ли, что часть тяжб мотивировалась материальной корыстью, а не подлинными соображениями оскорбленной чести?»61 Торгующий честью не может видеть в ней часть своего внутреннего «я».
XVIII век был периодом перестройки московской социальной иерархии и дезинтеграции местничества. В соответствии с этим претерпело серьезные изменения и понятие чести. Допетровская система вознаграждения за поруганную честь начала разрушаться. Несмотря на то что законы о бесчестье сохранялись на бумаге до 1852 года, частота и диапазон их применения постоянно уменьшались. Еще более важно то, что сама идея денежной компенсации за поруганную честь постепенно стала презираться той частью дворянства, которая была ориентирована на западные ценности. Все это сигнализировало упадок иерархического и относительного характера чести.
Более того, появление идеи дворянской чести — то есть чести, принадлежащей исключительно членам одного сословия — ослабило роль царя в ее распределении. Честь как признание заслуг перед царем и отечеством продолжала существовать, но постепенно теряла жесткую связь с чином и социальным положением и начинала ассоциироваться вместо этого с личными заслугами. В конце концов этот сдвиг понятий привел к возникновению концепта службы как почетного долга дворянина. В комедии Якова Княжнина «Хвастун» (1785) добродетельный отец поучает своего сына:
[И| что дворянство есть?
Лишь обязательство любить прямую честь.
Но в чем она? Мой сын, ты это точно знаешь:
Чтоб должность исполнять; а ты не исполняешь.
Ступай в свой полк, служи ты, взяв с меня пример 62.
Это новое употребление предполагало внутреннее чувство долга и подразумевало личный выбор и личную ответственность. Оно также подразумевало, что человек, способный «любить прямую честь», является человеком другого сорта, чем простой народ. Такое понимание чести развивалось по мере формирования послепетровского наследственного
дворянства и ассимиляции им европейских представлений об особых привилегиях дворянина и о чести как врожденном качестве, обладание которым и давало право на эти привилегии. В конечном счете честь стала мощным инструментом построения дворянством своей сословной идентификации, а затем и оружием в его конфликтах с государем.
Идея чести как наследуемого и исключительного качества дворянина была в большой степени заимствована из Европы. В XVIII веке она проникала в Россию через многочисленные переводы кодексов поведения, предназначенных для молодых дворян. Так, например, в переводе Василия Тредиаковского анонимного «La veritable politique des personnes de qualite» (1737) честь понимается как неотчуждаемое свойство дворянина: «Лучше бы знатному и благородному человеку весьма лишиться своея жизни, нежели потерять свою честь чрез некоторое бесчесное, или злое дело»63. Такое расширенное понимание чести пред- полагало такие добродетели как честность, мужество и достойное поведение. Сходным образом в переводе Сергея Волчкова (1761) первых трех «разговоров» Эсташа Ленобля «Ecole du monde» честь представлена как врожденная добродетель дворянина, отличающая его от остального человечества: «Природное шляхетство насаждает в дворянах такое великодушие, которого в простых людях весьма трудно сыскать; а сие великодушие подает им желание и любление чести, как первой степени к повышению. К чести для того склонны, что человек находящееся в руках своих от часу больше умножить старается, а честь природное состояние шляхетства»64. Хотя Волчков, следуя Леноблю, и сетует на то, что «та же честь» способствует возникновению аристократической гордыни, в целом честь представлена как положительное качество, отличающее дворянина.
Особенно важную роль в выдвижении идеи чести как принадлежности дворянства играли труды Монтескье. Его утверждение о том, что честь — основа монархии, в то время как страх — признак деспотии (кн. III, главы 7—9 «Духа законов»), побудило русских дворян ускорить ассимиляцию идеи дворянской чести, чтобы отличить себя от несчастных жителей деспотических государств. Утверждение Монтескье повлияло и на Екатерину II, которая поощряла складывание русского дворянства в привилегированное сословие, преданное государю. В то же время принадлежащая Монтескье «сардоническая» (по выражению Дж.А. Келли) трактовка «чести его времени» осталась не замеченной русским читателем 65. Представители формирующегося дворянства, ориентированного на западные ценности, свидетели и агенты расширения молодой российской империи, были гораздо менее критичны к понятию дворянской чести, чем Монтескье — аристократ, наблюдавший начало развала французской монархии.
Новое значение слова «честь» (внутреннее качество дворянина, отличающее его как нравственного человека и слугу отечества) сосуществовало с другими новыми значениями этого слова, касавшимися «правильного» поведения, ожидаемого от дворянина. «Наука быть учтивым», анонимно переведенная в 1774 году с французского, дает, должно быть, наибольшее разнообразие употреблений слова «честь» и его производных, многие из которых характеризуют особую манеру поведения, подобающую дворянину. Наряду со словом «честь» в этом переводе употребляется как его синоним и слово «честность», в то время не вполне еще утвердившееся в своем современном значении. В употреблении переводчика слова «честь/честность» прежде всего обозначают вежливость. Например, дружеское общение есть «честная некоторая вольность». Слова «честь/честность» также используются для обозначения хороших манер. Например, позволяя плеваться, кашлять, чихать, есть и пить, «честность требует, чтобы мы отправляли сии действия как можно искуснее, то есть несходственее со скотами». Близким по смыслу является и употребление слов «честь/честность» в значении «скромность»: она требует от людей скрывать наготу, так что человек, открывающий «в присутствии других то, что не долженствует быть открыто...», по определению является бесчестным человеком. Неприличное поведение и нескромные выражения также действуют «против честности, так сказать, и против стыдливости натуры». В то же время слово «честь» может обозначать высокое социальное положение, демонстрируя таким образом остаточную связь с допетровским употреблением: «Ето есть противно учтивости, когда кто скажет другому, который его честнее, чтоб он накрыл голову»66.
«Наука быть учтивым» не является, однако, уникальной по разнообразию употреблений слова «честь». В другом переводном труде, «Экономия жизни человеческой» (1765), это слово может означать как соблюдение приличий (ср., например, выражение «бесчестный вид»), так и признание и славу («Есть ли твоя душа жадна к чести, ежели твое ухо любит слышать хвалу...»)67. Такой разнобой в употреблении слова «честь» в XVIII веке указывает как на быструю ассимиляцию его новых значений, так и на эволюцию старых. Этот разнобой отражает также появление двух аспектов в понимании чести как врожденного.
качества дворянина: с одной стороны, «честь» начинает обозначать внутренний нравственный императив («прямая честь» княжнинской проповеди), а с другой — формальное признание ценности другого человека, выражаемое посредством учтивого обращения. Оба значения были необходимы для формирования кодекса чести и ассимиляции идеи point d'honneur.
Чрезвычайно существенно, что в XVIII веке честь становится абсолютным качеством. В отличие от иерархической и относительной чести Московской Руси честь в XVIII веке не имела градаций: дворянин был либо честным, либо бесчестным. Все честные дворяне, таким образом, обладали равным — а именно максимальным — «количеством» чести. Понимание чести как абсолютного качества, в равной степени свойственного всем честным дворянам, было необходимой предпосылкой для возникновения дуэли, поскольку дуэль чести могла происходить только между равными 68. Таким образом, честь стала мерой равенства внутри привилегированного сословия. Тем не менее следы иерархии чести, поддерживаемой иерархической природой российской послепетровской бюрократии, сохранялись в культурном сознании русских и влияли на историю дуэли в России. История ассимиляции дуэли в большой степени была историей борьбы за равенство внутри русского дворянства. Ответ на вопрос о том, в какой степени русское понятие чести дворянина соотносилось с французским point d'honneur (и вообще с европейской идеей аристократической чести), остается спорным. Герцен и Достоевский, например, серьезно сомневались в том, что русские вполне уловили смысл этого понятия. Сомнения Герцена отразились в использовании отрывка из «Персидских писем» Монтескье в качестве эпиграфа к статье 1848 года («Несколько замечаний об историческом развитии чести») о чести и дуэли. Монтескье (вернее, его герой) говорит, что европейское понятие чести находится за пределами неевропейского понимания: «Мне трудно объяснить тебе, что это такое (дело чести), потому что у нас нет соответствующего понятия» [Герцен, II: 151, цитируется письмо 90]. Достоевский выразил свой скептицизм в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и в «Записках из подполья». Впрочем, он не слишком сокрушался по поводу неспособности русских полностью ассимилировать point d'honneur, поскольку отдавал предпочтение русскому видению чести и дуэли перед европейским.
Разумеется, кодекс чести в России отличался от европейской модели. Он был ассимилирован на иной стадии исторического развития и функционировал в другом социальном контексте, временами в специфически русских формах. Он также выполнял некоторые функции, специфические для России.
Тем не менее русская версия дворянской чести была настолько близка к европейской, что существовала возможность дуэлей между русскими и европейцами. Таким образом, обладая рядом национальных черт, русская дуэль чести представляла собой ответвление европейской дуэльной традиции. То, что русское дворянство усвоило западную традицию дуэли, ясно демонстрирует принятие дворянами европейских моделей поведения.
Свежие комментарии