Геллнер Э. Нации и национализм - Электронная Библиотека политологии Библиотека
Гумер - Политология Геллнер Э. Нации и национализм
Тузенбах: Через много лет, вы говорите, жизнь на земле будет прекрасной,
изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали,
нужно приготовляться к ней, нужно работать...
Да, нужно работать. Вы, небось, думаете: расчувствовался немец. Но я,
честное слово, русский и по-немецки даже не говорю. Отец у меня
православный...
Антон Чехов. "Три сестры"
Politika u nas byla vsak spise mene sme-lejsi formoli kultury.
(Все же политика у нас была менее смелой формой культуры.)
J. Sladecek, «Osmasedesaty» ('68) Индекс, Кельн, 1980,
ранее ходила по рукам в Праге в издании самиздата.
Наша национальность подобна связи с женщиной: она слишком тесно сплетена с
нравственностью, чтобы беззастенчиво ее менять, и слишком случайна, чтобы
стоило это делать.
Джордж Сантаяна
I Определения
Национализм — это прежде всего политический принцип, суть которого состоит
в том, что политическая и национальная единицы должны совпадать.
Национализм как чувство или как движение проще всего объяснить, исходя из
этого принципа. Националистическое чувство — это чувство негодования,
вызванное нарушением этого принципа, или чувство удовлетворения, вызванное
его осуществлением. Националистическое движение — это движение,
вдохновленное чувством подобного рода.
Националистический принцип может нарушаться разными способами.
Политическая граница государства может не охватить всех представителей
соответствующей нации; или, охватив их всех, также включить инородцев; или
сделать и то и другое одновременно: не охватить всех представителей данной
нации и включить представителей другой. Кроме того, нация может жить, не
смешиваясь с иноплеменниками, во множестве государств, не имея
собственного национального государства.
Но есть одна форма нарушения националистического принципа, на которую
особенно болезненно реагирует националистическое чувство: националисты
считают совершенно недопустимым с точки зрения политических норм, если
правители политической единицы принадлежат не к той нации, к какой
относится большинство населения. Это может быть либо результатом
присоединения национальной территории к большему государству, либо
результатом доминирования чужеродной группы.
Короче говоря, национализм — это теория политической законности, которая
состоит в том, что этнические границы не должны пересекаться с
политическими, и в частности, что этнические границы внутри одного
государства — вероятность, формально исключающаяся самим принципом в его
общей формулировке, — не должны отделять правителей от основного
населения.
Националистический принцип может иметь этический, «универсалистский»
характер. Могут существовать и существуют абстрактные националисты, не
склоняющиеся на сторону какой-нибудь одной — своей — национальности и
великодушно проповедующие общую для всех доктрину: дать всем нациям
возможность жить под собственной политической крышей и дать им волю не
принимать под нее инородцев. В утверждении такого неэгоистического
национализма формально нет ничего несообразного. В пользу его как доктрины
можно выставить довольно веские аргументы, такие, как желательность
сохранения культурной самобытности, разнообразия мировых политических
систем, ослабление напряженности внутри государства.
В действительности же национализм почти никогда не был ни столь отрадно
благоразумен, ни столь рассчитано уравновешен. Вполне вероятно, что, как
считал Иммануил Кант, пристрастность, склонность во всем делать себе
исключение — основная человеческая слабость, из которой проистекают все
остальные; и что она наряду со всем прочим поражает и националистическое
чувство, пробуждая то, что итальянцы во времена Муссолини называли sacro
egoismo национализма. И вероятно, политические проявления
националистического чувства стали бы гораздо умереннее, если бы
националисты так же остро чувствовали несправедливости, совершенные их
нацией, как они чувствуют несправедливости, совершенные по отношению к
ним.
Но есть и другие, гораздо более существенные соображения, связанные со
специфической природой того мира, в котором нам довелось жить и который
восстает против всякого беспристрастного, общечеловеческого,
благоразумного национализма. Можно представить это самым элементарным
образом. На земле существует огромное количество потенциальных наций. На
нашей планете есть также место для определенного количества независимых
или автономных государств. Всякий разумный подсчет покажет, что число
потенциальных наций по всей видимости намного, намного больше, чем число
возможных жизнеспособных государств. Если этот аргумент, или расчет,
верен, то не все националистические интересы могут быть в равной степени
соблюдены, во всяком случае одновременно. Удовлетворение одних приводит к
ущемлению других. Весомым подкреплением этого аргумента является и тот
факт, что очень многие из потенциальных наций не живут или до недавнего
времени не жили территориально сплоченными группами, а перемешаны друг с
другом в самых сложных соотношениях. Отсюда следует, что территориальная
политическая единица может стать этнически однородной только в том случае,
если будут истреблены, изгнаны или ассимилированы все инородцы. Их
нежелание мириться с подобной участью может сильно затруднить мирное
осуществление националистического принципа.
Конечно, к этим определениям, как и к большинству определений, следует
подходить здраво. Националистический принцип, как он определяется выше, не
нарушается проживанием в стране небольшого числа иностранцев или
единичными случаями появления иностранцев, скажем, в правящей национальной
фамилии. Сколько именно инородцев должно оказаться в стране или среди
представителей правящей верхушки, чтобы этот принцип можно было
действительно считать нарушенным, трудно установить с точностью. Нет
такого рокового числа, которое отделяло бы момент, когда с присутствием
иностранца еще смиряются, от момента, когда к нему начинают относиться
враждебно и его жизнь оказывается в опасности. Нет сомнения, что это число
меняется в зависимости от обстоятельств. Однако невозможность назвать
применимую ко всем случаям и точную цифру не умаляет полезности
определения.
Государство и нация
Наше определение национализма базировалось на двух еще не разъясненных
терминах: «государство» и «нация».
Обсуждение вопроса, что есть государство, можно начать со знаменитого
определения Макса Вебера [1 ]: это такая организация внутри общества,
которая владеет монополией на законное насилие. Заключающаяся в нем идея
проста и притягательна: в хорошо организованных обществах, в каких
большинство из нас живет или стремится жить, частное или групповое насилие
считается беззаконием. Сам по себе конфликт не беззаконен, но его решение
при помощи частного или группового насилия не допускается. Насилие может
применяться только центральной политической вла стью и теми, кому она дает
такое право. Из различных мер поддержания порядка крайняя мера — сила —
может применяться только одной специально созданной, четко обозначенной,
строго централизованной, дисциплинированной организацией внутри общества.
Эта организация или совокупность организаций и есть государство.
Идея, вложенная в это определение, очень созвучна нравственному ощущению
многих, возможно, большинства членов современного общества. Однако она не
вполне удовлетворительна. Существуют «государства» или по крайней мере
объединения, которые естественно было бы так называть, не пользующиеся
исключительным правом на законное насилие на территории, которую они более
или менее успешно контролируют. Феодальное государство зачастую ничего не
имеет против междоусобных войн вассалов, если они при этом не забывают о
своих обязанностях перед сюзереном; или же государство, где сосуществуют
разные кланы, зачастую ничего не имеет против кровной мести, пока вражду ю
щие стороны не становятся угрозой для мирных людей на больших дорогах или
в общественных местах. Иракское государство, находившееся после первой
мировой войны под британской опекой [2] мирилось со стычками племен при
условии, что их участники послушно сообщали в ближайший полицейский
участок об их начале и завершении и составляли подробный бюрократический
отчет о количестве убитых и захваченных трофеях. Короче говоря, бывают
государства, которые либо не желают, либо не могут обеспечить соблюдение
своей монополии на законное насилие и которые при этом, бесспорно,
остаются во многих отношениях «государствами».
Однако основной принцип Макса Вебера может иметь применение именно в наше
время, несмотря на его невероятный для обобщающего определения
этноцентризм, явно берущий за образец централизованное государство
западного типа. Государство является исключительно своеобразным и важным
продуктом социального разделения труда. Там, где нет разделения труда, не
может быть речи о государстве. Но далеко не всякая специализация создает
государство: государство — это специализированная и концентрированная сила
поддержания порядка. Государство — это институт или ряд институтов,
основная задача которых (независимо от всех прочих задач) — охрана
порядка. Государство существует там, где из стихии социальной жизни
выделились специализированные органы охраны порядка, такие, как полиция и
суд. Они и есть государство.
Не все общества оформлены государственно. Из этого со всей очевидностью
следует, что в таких безгосударственных обществах проблема национализма не
возникает. Если нет государства, естественно снимается вопрос о совпадении
государственной границы с границами нации. А если нет государства, нет и
правителей, а значит, вопрос об их национальности тоже сам собой отпадает.
Когда нет ни государства, ни правительства не от кого требовать соблюдения
принципа национализма. Такое негосударственное устройство общества может,
наверно, вызывать недовольство, но это уже другая проблема.
Националисты, как правило, возмущались распределением политической власти
и установлением политических границ, но они едва ли имели случай
посетовать на полное отсутствие и границ и власти. Националистические
настроения обычно возникали не тогда, когда государство как таковое либо
вообще не существовало, либо его существование оказывалось под серьезным
сомнением. Они возникали тогда, когда наличие государства становилось
слишком ощутимым. Обычно это касалось его границ и/или распределения
власти и, возможно, других установлений, которые могли вызывать
недовольство.
Это в высшей степени важный момент. Не только наше определение
национализма невозможно без исходного, взятого как данность определения
государства, дело еще и в том, что национализм проявляется только в среде,
где государство уже воспринимается как нечто само собой разумеющееся.
Существование политически централизованных единиц и морально-политического
климата, в котором такие централизованные единицы принимаются как
безусловная реальность и считаются нормой, — необходимое, но еще не
достаточное условие национализма. Здесь следует, несколько забегая вперед,
дать некоторые общеисторические сведения о государстве. Человечество в
своем историческом развитии прошло через три основные стадии: доаграрную,
аграрную и индустриальную. Племена, живущие охотой и собирательством, были
и остаются слишком малочисленными, чтобы у них развился тот тип
политического разделения труда, продуктом которого является государство.
Поэтому вопрос о государстве, постоянном специализированном институте
охраны порядка, для них не существует. Напротив, аграрные общества — хотя
и не все, но в большинстве своем — оформлены государственно. Некоторые из
этих государств сильны, некоторые слабы, одни деспотичны, другие строго
законны. Они очень различны по форме. Аграрный период человеческой истории
— это период, в который как бы само существование государства есть предмет
выбора. Более того, форма каждого государства крайне изменчива. В эпоху
охоты и собирательства такой выбор был еще невозможен.
В послеаграрный, индустриальный век этого выбора опять-таки нет; но теперь
уже наличие, а не отсутствие государства обязательно. Перефразируя Гегеля,
скажем, что сначала ни у кого не было государства, затем оно появилось у
некоторых и в конце концов оказалось у всех. Форма, которую оно принимает,
конечно, остается по-прежнему изменчивой. Есть некоторые направления
социальной мысли — анархизм, марксизм, — которые утверждают, что даже или
в особенности на индустриальном уровне развития государство необязательно,
во всяком случае, при благоприятных условиях или при условиях, которые со
временем неизбежно сложатся. Есть очевидные и веские основания в этом
усомниться: индустриальные общества огромны, и уровень жизни, который стал
для них привычен (или который они всеми силами стремятся сделать
привычным), зависит от невероятно сложного всеобщего разделения труда и
кооперации. Некоторые виды кооперации могут при благоприятных условиях
складываться стихийно, без каких-либо указаний сверху. Но идея, что
кооперация может всегда и во всех случаях осуществляться таким образом,
без всякого принуждения и контроля, вызывает очень большое недоверие.
Таким образом, проблема национализма не возникает, когда нет государства.
Из этого не следует, что эта проблема встает перед каждым государством.
Напротив, она встает только перед некоторыми государствами. Остается
разобраться, перед какими.
Нация
Определение нации связано с гораздо более серьезными трудностями, чем
определение государства. Хотя современный человек склонен воспринимать
централизованное государство (и в частности централизованное национальное
государство) как нечто само собой разумеющееся, однако он без особого
труда может уяснить себе его случайный характер и вообразить социальную
ситуацию, при которой государство отсутствует. Он вполне способен
представить себе «первобытное состояние». Антрополог может объяснить ему,
что племя — это не всегда уменьшенное государство, что существуют формы
племенной организации, которые можно считать негосударственными. Напротив,
представление о человеке без нации с трудом укладывается в современном
сознании. Шамиссо [3 ], француз, эмигрировавший в Германию в
наполеоновский период, написал яркий протокафкианский роман о человеке,
потерявшем свою тень. Хотя воздействие этого романа во многом основывается
на умышленной двойственности иносказания, нельзя не догадаться, что для
автора Человек без Тени — это Человек без Нации. Когда его приверженцы и
друзья замечают это ненормальное отсутствие тени, они отворачиваются от
Петера Шлемиля, несмотря на его прочие преимущества. Человек без нации
бросает вызов общепринятым нормам и потому вызывает неприязнь.
Точка зрения Шамиссо — если это и в самом деле то, что он хотел выразить,
— была вполне обоснованной, но обоснованной лишь для определенного
состояния человеческого общества, а не для человеческого общества вообще в
любом месте и в любое время. У человека должна быть национальность, как у
него должны быть нос и два уха; в любом из этих случаев их отсутствие не
исключено, и иногда такое встречается. Но это всегда результат несчастного
случая, и само по себе уже несчастье. Все это кажется самоочевидным, хотя,
увы, это не так. Но то, что это поневоле внедрилось в сознание как
самоочевидная истина, представляет собой важнейший аспект или даже суть
проблемы национализма. Национальная принадлежность — не врожденное
человеческое свойство, но теперь оно воспринимается именно как таковое.
Фактически нации, как и государства, — всего лишь случайность, а не
всеобщая необходимость. Ни нации, ни государства не существуют во все
времена и при любых условиях. Более того, нации и государства —
случайность не одного и того же свойства. Национализм стоит на том, что
они предназначены друг для друга; что одно без другого неполно; что их
несоответствие оборачивается трагедией. Но прежде чем они стали
предназначенными друг для друга, они должны были возникнуть, и их
возникновение было независимым и случайным. Государство, безусловно,
возникло без помощи нации. Некоторые нации, безусловно, сложились без
благословения своего собственного государства. Более спорным является
вопрос: предполагает ли нормативная идея нации в ее современном смысле
априорное существование государства?
Что же в таком случае представляет собой эта случайная, но в наш век,
по-видимому, универсальная и нормативная идея нации? Обсуждение двух очень
приблизительных, предварительных определений поможет добраться до сути
этого расплывчатого понятия.
1. Два человека принадлежат к одной нации лишь только в том случае, если
их объединяет одна культура, которая в свою очередь понимается как система
идей, условных знаков, связей, способов поведения и общения.
2. Два человека принадлежат к одной нации лишь только в том случае, если
они признают принадлежность друг друга к этой нации. Иными словами, нации
делает человек, нации — это продукт человеческих убеждений, пристрастий и
наклонностей. Обычная группа людей (скажем, жители определенной территории
или носители определенного языка) становится нацией, если и когда члены
этой группы твердо признают определенные общие права и обязанности по
отношению друг к другу в силу объединяющего их членства. Именно взаимное
признание такого объединения и превращает их в нацию, а не другие общие
качества — какими бы они ни были, — которые отделяют эту группу от всех,
стоящих вне ее.
Каждое из этих предварительных определений — и по принципу культурной
общности, и по принципу добровольности — по-своему ценно. Каждое из них
выделяет элемент, который действительно важен для понимания национализма.
Но ни одно из них еще не достаточно. Определения культуры, подразумеваемые
в первом случае скорее в этнографическом, нежели в нормативном смысле,
явно сложны и неудовлетворительны. По-видимому, лучше всего подойти к
проблеме не слишком стараясь дать формальное определение этому термину, а
рассмотрев, какова же в действительности роль культуры.
Святым эгоизмом (ит.)
IV. Переход к веку национализма
Теперь самое главное уже сказано. Человечество навеки связано с
индустриальным обществом, то есть с обществом, производственная система
которого основывается на постоянно совершенствующейся науке и технологии.
Только такое общество в состоянии прокормить всех настоящих или будущих
обитателей нашей планеты и обеспечить им тот жизненный уровень, который
они сделали или стремятся сделать привычным. Аграрное общество больше не
является предметом выбора, потому что его реставрация просто-напросто
обречет подавляющее большинство человечества на голодную смерть, не говоря
уже о страшной, непереносимой нищете, ожидающей в таком случае оставшееся
в живых меньшинство. Поэтому бессмысленно применительно к нашему времени
рассуждать о достоинствах и недостатках культурных и политических
ценностей аграрного века: они ушли безвозвратно. Мы плохо понимаем, каков
доступный набор возможностей индустриального общества и, вероятно, никогда
не поймем, но нам ясны некоторые из его главных особенностей. Тот вид
культурной однородности, к которому стремится национализм, — одна из них,
и нам ничего не остается, как смириться с этим. Не национализм, как
утверждает Эли Кедури , навязывает эту однородность. Скорее однородность,
ставшая объективной, неизбежной необходимостью, в конечном счете
проявляется в форме национализма.
Большинство человечества, прежде чем вступить в индустриальный век,
проходит аграрную стадию развития. Незначительное меньшинство, которое
прямо из доаграрного состояния переходит в индустриальное, не нарушает
общей картины, и все наши доводы в равной мере относятся и к нему. Однако
социальная организация аграрных обществ отнюдь не способствует
утверждению националистического принципа, слиянию политических границ с
культурными и установлению однородной, передаваемой школой культуры внутри
каждой политической единицы. Напротив, как это было в средневековой
Европе, она благоприятствует созданию политических единиц, границы которых
либо проходят внутри, либо далеко выходят за пределы культурных. Только в
редких случаях складываются династические государства, которые более или
менее совпадают с языком и культурой, как в конце концов случилось на
европейском побережье Атлантики. Совпадение при этом никогда не было
полным. Культура в аграрном обществе гораздо многообразнее, чем ее
государства, и обычно гораздо шире, чем входящие в государство мелкие
сообщества.
При таких условиях, согласно нашей теории, век перехода к индустриализму
неизбежно становится веком национализма, то есть периодом бурного
переустройства, когда либо политические границы, либо культурные, либо и
те и другие вместе должны меняться, чтобы удовлетворять новому
националистическому требованию, которое впервые заявляет о себе. Поскольку
правительства неохотно расстаются со своей территорией (а каждое изменение
политических границ кому-то наносит ущерб), поскольку смена культуры чаще
всего воспринимается очень болезненно и поскольку, кроме того, существуют
враждебные культуры, борющиеся за души людей, так же как существуют
враждебные центры политической власти, стремящиеся подкупать людей и
завоевывать новые территории, то из нашей теории следует, что этот
переходный период должен быть острым и конфликтным. Реальные исторические
факты полностью подтверждают это предположение.
Тем не менее было бы неверно сосредоточивать внимание только на том
влиянии, которое оказало на аграрное общество проведение в жизнь
националистического принципа. Индустриальное общество вышло на
историческую арену не по мановению волшебной палочки. Оно само возникло в
результате перестройки, происшедшей внутри одного из аграрных обществ и
протекавшей отнюдь не безболезненно. Когда же оно стало завоевывать весь
мир, то ни эта глобальная колонизация, ни утрата господствующих позиций
теми, кто сначала вознесся на волне индустриального превосходства, а затем
лишился своего первенства, не совершались мирным путем. Все это
свидетельствует о том, что в реальной истории последствия национализма
обычно смешиваются с последствиями индустриализации. Хотя национализм
действительно является продуктом индустриальной организации общества, но
это не единственное последствие внедрения новой социальной формы, и
поэтому необходимо выделять его из целого ряда родственных явлений.
Для иллюстрации этой проблемы можно провести интересную параллель между
Реформацией и национализмом. Упор, который идеологи Реформации делали на
грамотность и неукоснительное следование Священному Писанию как
единственному источнику религиозной истины, их нападки на
монополистическое духовенство (требование, как верно подметил Вебер,
скорее его универсализации, нежели упразднения), их индивидуализм и связь
с мобильным городским населением являются своеобразным предвестием тех
социальных черт и настроений, которые, по нашей теории, приводят к
появлению национализма. Роль, которую сыграл протестантизм в приближении
индустриального века, — это огромная, сложная и спорная тема, и нет смысла
здесь ее развивать. Но тесное сближение течений протестантского типа и
национализма в тех частях света, куда индустриализм и национализм проникли
позже и извне, требует серьезного изучения.
Наиболее ярко это, по-видимому, проявляется в исламе. Культурная история
арабского мира и многих других мусульманских стран за последние сто лет —
это в значительной мере наступление и победа реформаторства, своего рода
исламского протестантизма, признающего только Коран и питающего
неискоренимую ненависть ко всякому духовному маклерству, к местным
посредникам между человеком и Богом (а на деле — между разными группами
людей). Это движение стало играть заметную роль в исламе
прединдустриального периода. Его историю едва ли можно отделить от истории
арабских (и всех прочих) националистических движений. Ислам всегда имел
внутреннюю склонность или предрасположенность к такой "реформированной"
вере. Но она была в нем подавлена в силу того, что автономные сельские
общины нуждались в особых носителях святости, без посредничества которых
они не могли обходиться. В современных условиях эта потенциальная
склонность к более отвлеченной вере, охватывающей анонимные сообщества
равных верующих, может быть наконец реализована.
Но даже религии, которые, казалось бы, по своей сути чужды
«протестантизму», тем не менее могут под натиском индустриализации и
националистических движений сворачивать на этот путь. Теоретически трудно
себе представить, чтобы между синтоизмом и, скажем, английским
нонконформизмом существовало какое-либо заметное сходство. Однако в период
бурной модернизации Японии в синтоизме на первый план вышли строгие,
организующие, как бы квакерские [1] элементы (которые можно, несомненно,
обнаружить или насадить везде, если поставить перед собой такую цель),
вытеснившие всякие экстатические элементы и чрезмерное панибратство с
божественным . Если бы Древняя Греция просуществовала до наших дней, то
дионисийские культы могли бы облечься в более строгие одежды, когда эллины
вступили бы на путь индустриального развития.
Помимо тесной духовной связи между протестантизмом и национализмом,
существуют еще и прямые последствия самой индустриализации. Мы говорили об
общих и всепроникающих следствиях полной индустриализации, когда разбирали
предложенную нами универсальную модель индустриального общества,
устанавливающую связь между индустриальным разделением труда и
осуществлением националистического принципа. Но некоторые специфические
последствия ранней индустриализации, которые чаще всего недолговечны, тем
не менее играют важную роль. Это — бурный рост населения, быстрая
урбанизация, миграции рабочей силы, а также экономическое и политическое
слияние до сих пор более или менее замкнутых сообществ благодаря единой
экономике и централизованному правлению. Это означает, что хотя бы
относительно стабильная, раздробленная вавилонская система аграрных
обществ, замкнутых в себе, отделенных пространствами друг от друга и
огромной социальной дистанцией от верхов, заменяется совершенно новым
типом Вавилона, с новыми культурными границами, которые не стабильны, а
находятся в постоянном и драматичном движении и которые редко освящены
каким-либо обычаем.
Существует также связь между национализмом и такими явлениями, как
колониализм, империализм и деколонизация. Возникновение индустриального
общества в Западной Европе имело следствием покорение фактически всего
мира европейскими державами, а иногда и заселение европейскими
колонистами. В результате вся Африка, Америка, Океания и многие районы
Азии оказались под властью Европы, а те части Азии, которые избежали этой
участи, часто попадали под сильное косвенное влияние. Это завоевание мира
довольно сильно отличалось от всех прочих завоеваний. Обычно политическое
господство — это вознаграждение тем, кто полностью посвятил себя войне.
Его добиваются общества, которые четко ориентированы на ведение войн либо
потому, что их племенной образ жизни неизбежно предполагает военную
подготовку, либо потому, что в них есть специально предназначенные для
этого правящие сословия, либо еще по какой-нибудь сходной причине. Более
того, завоевательская деятельность изнурительна и требует от завоевателей
больших затрат энергии.
Ни то ни другое не относится к последнему покорению мира Европой. Оно было
начато и завершено народами, все больше и больше вовлекаемыми в
промышленность и торговлю, а не их военными машинами и не толпами временно
сплотившихся кочевников. Этот процесс не потребовал поголовного участия в
нем народов-завоевателей. Мнение, что англичане приобрели империю, сами
того не заметив, может быть в какой-то степени распространено и на другие
нации. Следует прибавить к чести англичан, что они и потеряли ее, обратив
на это не больше внимания. Когда Европа завоевывала и покоряла мир, то в
целом ее внимание было поглощено другими, более насущными внутренними
делами. Она даже не удостоила завоеванные народы особой
заинтересованностью в их покорении. Кроме нескольких нетипичных периодов
самодовольного, чванливого империализма и за исключением раннего
завоевания Латинской Америки, которое было вдохновлено самой обычной
исконной некоммерческой жадностью, дело обстояло именно так. Завоевание не
было запланировано и явилось результатом не военной ориентации, а
экономического и технологического превосходства. В результате
распространения этих экономических и технических достижений соотношение
сил изменилось, и примерно между 1905 и 1960 годами многонациональная
европейская империя распалась или была добровольно распущена. И здесь
опять же нужно принимать в расчет специфические обстоятельства, в которых
происходят все эти процессы. Даже если сущность национализма вытекает из
общих, абстрактно формулируемых посылок, специфические формы
националистического феномена не могут не зависеть от внешних условий.
О слабости национализма
Обычно принято говорить о силе национализма. Это существенная ошибка, хотя
и легко объяснимая, поскольку везде, где национализм пускает корни, он
обычно без труда одерживает победу над другими современными идеологиями.
Тем не менее ключ к пониманию национализма столько же в его слабости,
сколько в его силе. Именно незалаявшая собака навела Шерлока Холмса на
правильный след. Количество потенциальных, «незалаявших» национализмов
намного больше, чем заявивших о себе в полный голос, хотя эти последние
завладели всем нашивниманием.
Мы уже указывали на пассивный характер этого якобы могучего зверя в
прединдустриальный век. Но даже в националистический век национализм
остается удивительно уязвимым еще в одном, очень важном, смысле.
Национализм в конечном итоге был определен нами как течение, стремящееся
соединить культуру и государство, обеспечить культуру своей собственной
политической крышей, и при этом не более чем одной. Культура как
неуловимое понятие намеренно была оставлена без определения. Но хотя бы
условным критерием самостоятельности культуры, если не необходимым, то по
крайней мере достаточным, может считаться язык. Допустим на минуту, что
разница в языке предполагает разницу в культуре (хотя не обязательно
наоборот).
Если мы даже временно с этим согласимся, то вот что у нас получится. Я
слышал, что на Земле существует около 8000 языков [2]. К языкам,
несомненно, нужно прибавить и диалекты. Это совершенно закономерно, если
следовать «прецедентной» логике: если мы признаем, что те отличия, которые
в некоторых местах определяют национализм, способны породить
«потенциальный национализм» везде, где подобные отличия имеют место,
значит, число потенциальных национализмов резко возрастет. Например,
разные славянские, германские и романские языки часто расходятся не
больше, чем просто диалекты некоторых языков, которые традиционно принято
считать едиными. Некоторые славянские языки, к примеру, даже ближе друг к
другу, чем различные формы разговорного арабского, признанного одним
языком. По «прецедентной» логике потенциальные национализмы могут
порождаться не только языковыми различиями. Например, шотландский
национализм бесспорно существует. (Казалось бы, это должно противоречить
моей теории.) Он пренебрегает языком (который связал бы некоторых
шотландцев с ирландским национализмом, а всех остальных — с английским
[3]) и обращается к общему историческому опыту. И все же если принять во
внимание эти дополнительные факторы (при условии, что они не противоречат
моей модели индустриального общества, то есть что они могут служить
основой для в целом однородной, внутренне мобильной культуры/политики с
одной образовательной машиной, обслуживающей ту культуру, которая
находится под контролем государства), число потенциальных национализмов
возрастет еще больше.
Тем не менее давайте остановимся на цифре 8000, сообщенной мне одним
лингвистом, которая дает лишь приблизительное представление о количестве
языков и, безусловно, основывается на довольно произвольной оценке языка
как такового. В мире сейчас существует где-то около 200 государств. К
этому можно прибавить все националистические движения, которые еще не
обрели своего государства (и возможно, никогда не обретут), но которые
ведут борьбу в этом направлении и поэтому имеют законное право входить в
число «реальных», а не «потенциальных» национализмов. С другой стороны,
нужно исключить из этого числа все те государства, которые появились на
свет без националистического благословения и которые не отвечают
националистическому критерию политической законности и даже бросают ему
вызов: например, разнообразные, разбросанные по всему земному шару
мини-государства, которые являются пережитком донационалистического века,
а иногда результатом географической случайности или политического
компромисса. Исключив их, мы опять в итоге получим цифру, вряд ли многим
превышающую 200. Но давайте будем снисходительными и представим, что на
Земле в четыре раза больше реально эффективных национализмов, то есть 800.
Я уверен, что это значительно больше, чем позволяет действительность, но
пусть будет так.
Этот очень приблизительный подсчет все же дает нам только один
действительный национализм на десять потенциальных! [4] И это
фантастическое соотношение, которое, вероятно, огорчит восторженного
паннационалиста, если таковой существует, может оказаться еще более
фантастическим, если во всей полноте использовать «прецедентную» логику
для определения потенциальных национализмов и установить строгий критерий
отбора в класс эффективных национализмов.
Какой же в связи с этим напрашивается вывод? Неужели за каждым
национализмом, уже показавшим свое уродливое лицо, стоят еще девять,
ожидающих своей очереди? Неужели все бомбежки, мучения, обмены населением
и еще худшие беды, уже обрушившиеся на человечество, повторятся в
десятикратном размере?
Я думаю, что нет. На каждый действительный национализм приходится энное
количество потенциальных, то есть таких групп, которые имеют общую
культуру, унаследованную от аграрных времен, или какие-либо иные связи (по
«прецедентному» принципу) и которые могли бы претендовать на образование
однородного индустриального сообщества, но тем не менее не идут на борьбу,
не активизируют свой потенциальный национализм и даже не пытаются это
сделать. Так что, по всей видимости, потребность сделать культурную
взаимозаменяемость основой государства не столь сильна. Члены некоторых
групп действительно ее ощущают, члены же большинства групп с аналогичными
данными — очевидно, нет.
Чтобы это объяснить, мы должны вернуться к обвинению, выдвигаемому против
национализма: будто бы национализм неуклонно навязывает культурную
однородность населению, имевшему несчастье оказаться под властью
правителей, одержимых националистической идеологией. Это обвинение
основывается на том, что традиционные, не напичканные идеологией
правители, такие, как, например, османские турки, поддерживали в своих
владениях мир и взимали налоги, но они терпимо относились и действительно
были абсолютно равнодушны к разнице вер и культур, которыми они управляли.
Напротив, их вооруженные винтовками последователи, по-видимому, не могут
обрести покой, пока не осуществят националистический принцип cujus regio ,
ejus lingua . Им недостаточно денежных излишков и повиновения. Они жаждут
подчинить себе культуру и язык своих подданных.
Это обвинение все переворачивает с ног на голову. Дело вовсе не в том, что
национализм насаждает культурную однородность из какого-то упрямого
Machtbedurfnis ; национализм является выражением объективной потребности в
такой однородности. Поскольку ситуация такова, что современное
индустриальное государство, как мы установили, может функционировать
только при участии мобильного, грамотного, культурно-унифицированного,
взаимозаменяемого населения, неграмотные, полуголодные люди, вырванные из
привычных сельских культурных гетто и ввергнутые в хаос городских трущоб,
стремятся прибиться к одной из тех культурных общностей, которые уже имеют
или, по всей видимости, вскоре обретут собственные государства, где можно
будет впоследствии получить полное культурное гражданство, доступ к
начальному образованию, работу и т. д. Часто эти оторванные от родных
мест, лишенные корней кочующие массы людей не могут сразу выбрать себе
постоянное пристанище, часто они останавливаются на временный отдых на том
или другом культурном «перевалочном пункте».
Но есть такие культурные общности, которых они стараются избегать. Они
остерегаются вливаться в сообщества, когда они понимают, что там к ним
будут относиться с пренебрежением, или, вернее, когда предвидят, что к ним
будут продолжать относиться с пренебрежением. Бедных пришельцев почти
всегда презирают. Вопрос в том, будет ли это презрение длительным и
ожидает ли подобная участь их детей. Это зависит от того, обладает ли
вновь прибывший, а потому и наименее привилегированный слой общества
такими чертами, с которыми его представители и их потомки не в состоянии
расстаться и которые всегда будут выделять их из общей массы: от
переходящих из рода в род и глубоко укоренившихся религиозно-культурных
обычаев невозможно или трудно отказаться.
Ищущие пристанища жертвы ранней индустриализации вряд ли прельщались
маленькими культурными общностями (язык, на котором говорит пара деревень,
не открывает больших перспектив), или очень разобщенными, или не имеющими
своей письменной традиции или специалистов, способных передавать навыки, и
т. д. Им нужны большие культурные общности и/или имеющие основательную
историческую базу или специальный интеллектуальный аппарат, хорошо
оснащенный для передачи данной культуры. Невозможно выделить какое-либо
одно или несколько качеств, которые либо обеспечивают успех культуры,
являясь своеобразным националистическим катализатором, либо обрекают ее на
провал. Масштабы, исторический опыт, достаточно компактная территория,
способное и активное интеллектуальное сословие — все это, бесспорно,
помогает. Но ни одно из этих качеств в отдельности не является
необходимым, и вряд ли они могут служить основанием для точных прогнозов.
Можно предсказывать, что националистический принцип будет действовать; но
какие именно группировки станут его выразителями, можно лишь предполагать,
потому что это зависит от слишком многих исторических случайностей.
Национализму как таковому суждено победить, но не какому-либо
определенному национализму. Мы знаем, что достаточно однородные культуры,
каждая со своей политической крышей, с собственным политическим
управлением, становятся нормой, утвердившейся почти повсеместно, за
немногими исключениями. Но мы не можем предсказать, какие именно культуры,
с какими политическими крышами добьются успеха. В то же время
произведенный нами выше простейший подсчет количества культур, или
потенциальных национализмов, и ограниченного пространством числа
полноценных национальных государств ясно показывает, что потенциальные
национализмы либо потерпят поражение, либо — что более вероятно —
воздержатся даже от попыток найти политическое выражение.
Так оно и есть на самом деле. Большинство культур, или потенциальных
национальных групп, вступает в век национализма, даже не попытавшись
что-либо из этого для себя извлечь. Таких групп, которые по «прецедентной»
логике могли бы попытаться стать нациями, которые могли бы определиться на
основании критериев, в других местах фактически определяющих реальные и
эффективные нации, — бесчисленное множество. И все же большинство из них
безропотно подчиняется своей участи: быть свидетелями того, как их
культура (хотя не они сами как личности) медленно исчезает, растворяется в
более широкой культуре одного из новых национальных государств.
Большинство культур без всякого сопротивления отправилось на свалку
истории под напором индустриальной цивилизации. Языковое отличие северной
Шотландии от остальной Шотландии несравнимо больше, чем культурное отличие
Шотландии от прочих регионов Соединенного Королевства. Однако
северошотландского национализма не существует. То же самое можно сказать о
марокканских берберах [5]. Диалектные и культурные различия внутри
Германии или Италии так же велики, как различия между признанными
германскими или романскими языками. Население юга России в культурном
отношении несхоже с населением ее северных районов, но в отличие от
украинского населения оно не ощущает это своеобразие как национальное.
Свидетельствует ли это о том, что национализм, в конце концов, не столь уж
важен? Или даже о том, что это чисто идеологический феномен, измышление
горячечных умов, которые таинственным образом увлекли за собой какие-то
необычайно чувствительные нации? Вовсе нет. Такое заключение, как это ни
странно, почти равносильно молчаливому, косвенному признанию самой
неверной посылки националистической идеологии, будто бы «нации» заложены в
самой природе вещей, что они только ждут, когда их «пробудят» (излюбленное
националистическое выражение и сравнение) от прискорбного сна при помощи
националистического «будильника». Именно способность большинства
потенциальных наций когда-либо «очнуться ото сна», отсутствие в них
глубинного брожения, которое могло бы выплеснуться наружу, наводят на
мысль, что национализм, в конце концов, не столь уж важен. Приверженцы
теории социальной запрограммированности «наций» замечают, возможно, не без
удивления, что некоторым из этих «наций» недостает силы и решимости,
необходимых для выполнения миссии, возложенной на них историей.
Но национализм — это не пробуждение древней, скрытой, дремлющей силы, хотя
он представляет себя именно таковым. В действительности он является
следствием новой формы социальной организации, опирающейся на полностью
обобществленные, централизованно воспроизводящиеся высокие культуры,
каждая из которых защищена своим государством. Эта социальная организация
использует некоторые из существовавших ранее культур, постепенно полностью
их перестраивая. Но она не может использовать их все: их слишком много.
Жизнеспособное, поддерживающее высокий уровень культуры современное
государство не может быть меньше определенного размера (если оно
фактически не паразитирует на своих соседях), а на Земле есть место только
для ограниченного числа таких государств.
Большой процент погруженных в непробудный сон «наций», которые никогда не
встанут и не воссияют и которые даже не желают просыпаться, позволяет нам
критиковать националистическую доктрину с ее же собственных позиций.
Национализм считает себя естественным и всеобщим регулятором политической
жизни человечества, только скованным этим длительным, упорным, мистическим
сном. Вот как это представление выражено у Гегеля: «Нации могут пройти
большой исторический путь, прежде чем они осуществят свое предназначение —
оформить себя в виде государства» . Тут же Гегель заявляет, что этот
догосударственный период на самом деле можно назвать «доисторическим» (
sic ): таким образом, у него получается, что настоящая история нации
начинается тогда, когда она обретает собственное государство. Если мы
выставим существование наций — спящих красавиц, не имеющих своих
государств и не ощущающих потребности в них, — в качестве аргумента против
националистической доктрины, мы тем самым молчаливо признаем ее социальную
метафизику, которая видит в нациях кирпичики, из которых сложено
человечество. Критики национализма, которые осуждают националистическое
движение, но не отрицают существования скрытых наций, не много преуспеют.
Нации как естественный, данный от Бога способ классификации людей, как
изначально уготованный им, хотя долго не осознаваемый политический удел —
это миф. Национализм, который иногда берет ранее существовавшие культуры и
превращает их в нации, иногда изобретает новые культуры и часто уничтожает
старые, — это реальность, хороша она или плоха, и, в общем, реальность
неизбежная. Исторические носители национализма не понимают сути того, что
они делают, но это уже другой вопрос.
Мы не должны руководствоваться мифом. Нации не даны нам от природы, они не
являются политической версией теории биологических видов. И национальные
государства не были заранее предопределенной кульминацией развития
этнических или культурных групп. В действительности существуют культуры,
часто с трудом выделяемые, постепенно переходящие одна в другую,
перекрещивающиеся и переплетающиеся, а также существуют, обычно, но не
всегда, политические единицы разных типов и размеров. В прошлом они чаще
всего не совпадали. Для этого во многих случаях были веские причины.
Правители политических единиц самоутверждались, отделяя себя от низов, а
подвластные им микросообщества отделяли себя от своих соседей,
объединенных в такие же сообщества.
Но национализм — это не пробуждение и самоутверждение мифических, якобы
естественных и заранее заданных сообществ. Это, напротив, формирование
новых сообществ, соответствующих современным условиям, хотя использующих в
качестве сырья культурное, историческое и прочее наследие
донационалистического мира. Эта сила — движение к новым сообществам,
основанным на принципах, отвечающих новому разделению труда, — очень
могущественна, но это не единственная сила в современном мире, и ее нельзя
считать непреодолимой. В большинстве случаев национализм побеждает и
прежде всего он определяет норму законности политических единиц:
большинство из них вынуждено подчиниться вышеописанным националистическим
требованиям. Национализм устанавливает общепринятый стандарт, даже если он
не побеждает полностью и повсеместно и некоторые случаи нарушения нормы
имеют место.
Неоднозначность ответа на вопрос: «Силен национализм или нет?» — имеет
следующую причину: национализм сам видит и изображает себя как стремление
к определению каждой и всякой «национальности», и эти мнимо реальные
субстанции якобы существуют, подобно горе Эверест, с незапамятных времен,
предшествующих веку национализма. Таким образом, по иронии судьбы,
национализм с его собственной точки зрения удивительно слаб. Большинство
потенциальных наций, скрытых вычленимых сообществ, способных претендовать
на то, чтобы стать нациями на тех же основаниях, на которых в других
местах подобные сообщества ими стали, даже не заявляют своих претензий, не
говоря уже о том, чтобы решительно на них настаивать и достичь цели. Если
же оценивать национализм с той точки зрения, которую я считаю правильной и
которая, по сути дела, отрицает и рушит его собственное представление о
себе, то вывод может быть только один. Это очень мощная сила, хотя,
возможно, не исключительная и не непреодолимая.
Дикие и садовые культуры
К пониманию основной проблемы можно подойти следующим образом. Культуры,
как растения, можно разделить на культивированные и некультивированные.
Некультивированные культуры производят и воспроизводят себя стихийно, в
процессе человеческой жизни. Ни одно сообщество не обходится без единой
коммуникативной и нормативной системы, и некультивированные системы этого
типа (иными словами, культуры) воспроизводят себя из поколения в поколение
бессознательно, без специального наблюдения, контроля или поддержки.
Культивированные, или садовые, культуры многообразны, хотя они развились
из диких форм. Сложность и богатство этих культур обычно держатся на
письменности и на особом классе специалистов. Лишившись своих
специфических источников питания — специализированных институтов обучения
с достаточно многочисленным штатом профессиональных, квалифицированных
педагогов — они бы погибли. В течение аграрной эпохи истории человечества
высокие культуры, или великие традиции, стали играть заметную, важную и в
одном отношении — но только в одном — господствующую роль. Несмотря на то
что они не сумели навязать себя всей или хотя бы основной массе населения,
им удалось навязать свой авторитет, даже если (или потому что) они были
недоступны или непонятны. Иногда они усиливали централизованное
государство, иногда соперничали с ним. Они также могли подменять собой
государство, когда оно ослабевало или распадалось во времена невзгод и
смут. Церковь или ритуальная система могла выступать в качестве дублера
бывшей или призрачной империи. Но высокие культуры обычно не определяли
пределов политических единиц; по многим причинам в аграрный век им это
было ненужно.
В индустриальный век ситуация меняется. Высокие культуры начинают
господствовать совсем в другом смысле. Связанные с ними старые доктрины в
основном утрачивают свою власть над людьми, но зато сформированные ими
письменные языки и стили общения приобретают гораздо более реальный, чем в
аграрную эпоху, авторитет и утверждаются как норма и, что самое главное,
распространяются и становятся универсальными. Иными словами, практически
все становятся грамотными и общаются при помощи сложного кода — четких,
чисто «грамматических» (выстроенных по определенным правилам) языковых
конструкций, а не при помощи ситуационно обусловленных хмыканий и кивков.
Но высокая культура, охватившая собой все общество, теперь крайне
нуждается в политической помощи и поддержке. В аграрную эпоху она иногда
их имела, от чего только выигрывала, но вообще она могла обходиться без
политической защиты, и в этом заключалась одна из ее сильных сторон. В
смутные времена, когда воцарялась анархия и все законы теряли силу,
христианские и буддийские монастыри, дервишские ордена и браминские общины
продолжали существовать и в какой-то мере сохраняли высокую культуру, не
прибегая к помощи меча.
Теперь, когда перед высокой культурой стоит гораздо более важная и гораздо
более трудная задача, она не может обходиться без политического
фундамента. Как заметила героиня романа «Нет орхидей для мисс Блэндиш»
[6], каждая девушка должна иметь мужа, и предпочтительно своего
собственного. Каждая высокая культура теперь хочет иметь государство, и
предпочтительно свое собственное. Не все дикие культуры могут перерасти в
высокие культуры, и те из них, которые не имеют серьезных оснований на это
надеяться, обычно устраняются без всякой борьбы; они не порождают
национализма. Те же, которые считают, что у них есть шансы на успех, или
(если избегать антропоморфических оборотов) носители которых верят в их
большие возможности, вступают друг с другом в борьбу за нужные им народы и
необходимое жизненное пространство. Это один из видов националистического
или этнического конфликта. Там, где существующие политические границы не
совпадают с границами старых или формирующихся культур с политическими
устремлениями, возникает конфликт другого типа, в высшей степени
характерный для века национализма.
Для того чтобы обрисовать сложившуюся ситуацию, полезно, кроме
ботанического, сделать еще одно сопоставление. Аграрного человека можно
сравнить с созданными природой видами, которые могут существовать в
естественном окружении. Индустриального человека можно сравнить с
искусственно выведенными или выращенными видами, которые уже не могут
нормально дышать в природной атмосфере, а могут жить и нормально
функционировать только в новой, специально подготовленной и искусственно
поддерживаемой атмосфере или среде. Поэтому он живет в закрытых, особым
образом устроенных вместилищах, вроде гигантских аквариумов или
кислородных камер. Но эти камеры нужно построить и затем обслуживать.
Подача необходимой для жизни атмосферы или жидкости в каждый из этих
гигантских резервуаров не осуществляется сама собой. Она требует
специального механизма. Название этого механизма — национальная
образовательная и коммуникативная система. Ее единственный реальный
содержатель и защитник — государство.
В принципе нет ничего невозможного в том, чтобы весь мир представлял из
себя единый культурно-образовательный резервуар, поддерживаемый одной
политической властью и одной образовательной системой. Когда-нибудь, в
далеком будущем, это, возможно, и осуществится. Пока же, по очень веским
причинам, которые будут рассмотрены позже, всеобщей нормой остается
система отделенных друг от друга кислородных камер или аквариумов со
своими собственными, индивидуальными, не полностью взаимозаменяемыми
средами или атмосферами. По существу, у них довольно много общего. Формулы
атмосфер в высокоразвитых индустриальных резервуарах очень близки по типу,
хотя в них входит множество сравнительно незначительных, но намеренно
выставляемых напоказ контрастирующих элементов.
Для этого нового плюрализма есть серьезные и очевидные причины, на которых
мы в дальнейшем остановимся. Индустриальный век получил в наследство от
предшествующей эпохи политические единицы и культуры — как высокие, так и
низкие. Нет никаких причин для того, чтобы они все вдруг слились в одну
культуру, и есть веские причины для того, чтобы они не слились.
Индустриализм, иными словами, тип производства или разделения труда,
которому необходимы эти однородные воздушные бассейны, не приходит
одновременно во все части мира и приходит разными путями.
Неодновременность его прихода очень решительно поделила человечество на
соперничающие группировки. Этот неодновременный приход индустриализма в
разные сообщества ощущался очень остро, если он поднимал на щит какие-либо
культурные, генетические или подобные им отличия, оставшиеся от аграрного
века. Начало «развития» становится решающим политическим диакритическим
знаком [7], если оно может подхватить какую-либо культурную особенность,
унаследованную от аграрного века, и использовать ее в качестве символа.
Процесс индустриализации имел несколько следующих один за другим этапов и
проходил в разных условиях. Поэтому он вызвал к жизни множество новых
соперников, с новыми приобретениями и потерями, которых нужно было
добиться или избежать. Пророки и исследователи индустриализма, как левые,
так и правые, часто предрекали наступление века интернационализма, но
произошло обратное: наступил век национализма.
Kedourie Elie. Nationalism. London , 1960.
Мнение , высказанное мне Рональдом Дором .
Кому принадлежит государство, тому и язык (лат.).
Стремления к власти (нем.).
G . W . F . Hegel . Lectures on the Philosophy of World History, tr. H.B.
Nisbet, Cambridge . 1975, p. 134.
Свежие комментарии